Летать так летать!

Идет эндшпиль, полный тонких маневров. Лейтенант счастлив таким невероятным пониманием позиции — на каждый его ход (он парирует и угрожает одновременно) майор откликается таким же. Закрытая позиция почти не меняется, белые и черные замерли друг против друга как два самурая — передвижения фигур означают всего лишь дыхание позиции, биение двух сердец…

Партия заканчивается глубоко за полночь, когда казарма, не выдержав затянувшейся непонятности, разбредается по койкам и засыпает. Двое доигрывают уже в коридоре на табуретке под тусклой лампочкой. Лейтенантский король все же преграждает путь проходной пешке майора. Ничья.

Звезды бледнеют. Наступает крайнее утро в Союзе.

2

…Это всегда начинается одинаково. Заход на посадку прямо на стоянку — привычная тряска на снижении, машина по-птичьи приседает в воздухе, касается двумя точками ребристого железа настила, опускает нос, разворачивается на месте, покачиваясь. Как хорошо пахнет! — красным закатом, пылью, горячим железом, керосином, порохом — дыши, дыши, вдруг все опять исчезнет! Быстрым шагом он идет к модулю напрямик, подлезая под колючкой, провисшей меж покосившихся столбов, пересекая вечерний плац между модулями, уже бегом мимо крыльца оружейки… Сколько лет прошло, а здесь ничего не изменилось! Навстречу: «А ты кто?» — «Конь в пальто! Ребята, езжайте домой, снова мы работаем! Сейчас только брошу вещи в свою комнату — и на ужин, наверное, уже все наши собрались!»

И от такого счастья — вернулся! — он просыпается и недоуменно таращится в незнакомую темноту — где все, ведь только что… А обратно уже никак не нырнуть — твердость прошлого бетонна. Но если не открывать глаза, можно ненадолго продлить, представляя, как, протянув руку к изголовью, нащупаешь часы с десятком мелодий, одна из которых пиликает сейчас на самых тонких струнах твоей сонной души. Всего четыре утра, но пора вставать. Снова начинается день, который длится уже много лет…

Перед восходом здесь так тихо, что скрежет песка под ногами отдается эхом в дальних горах. Взяв оружие, борттехник, зевая, идет на стоянку. Спотыкаясь в кромешной тьме и матерясь, он нашаривает руками проход в ограждении из колючей проволоки (если промахнуться и войти в колючку, можно повалить весь шаткий ряд столбов, не говоря уже о царапинах и порванном комбезе), двигается правым крюком, чтобы не упасть в невидимый окоп между ним и его машиной. Открывает дверь — нутро вертолета дышит вчерашним жаром — привычным виртуозно-кривым движением ставит стремянку, поднимается в салон. Сзади уже слышны голоса летчиков — АНО быстрей включай, ни хрена не видно, где ты там!

Молочно светят плафоны, в черных стеклах отражается кабина. Сумрачный двойник поднимает руки, пальцы привычно пробегают по клавиатуре приборной доски. Машина просыпается: загораются зеленые транспаранты, жужжат насосы, щелкают реле за панелями, еще ночной ветерок задувает в открытые блистера, запах влажной от росы пыли смешивается с сигаретным дымом. Прорвался в спящий эфир гнусавый выкрик речевого информатора, и ударом по тумблеру борттехник оборвал его.

Свист первого двигателя вплетается в гудение турбоагрегата — лопасти тронулись и заскользили, набирая скорость. Вертолет раскачивается, жуя резину, размах колебаний уже становится опасным, но рев усиливается, лопасти сливаются в стеклянный, огненно очерченный диск, и болтанка сворачивается. Машина лишь мелко дрожит под бешеным вихрем винта, нетерпеливо ожидая приказа. Легкое движение ручки — и она плавно встала на пуанты, загарцевала, звеняще легка, едва касаясь колесами земли.

…Гаснут лампы, и за окнами обнажается серая вода рассвета. Они уходят в столовую, и ненаигравшаяся машина жалобно потрескивает вслед остывающими лопатками турбин. Потерпи, милая, — это всего лишь пробный запуск, пробуждение — после завтрака мы дадим тебе волю.

Огромный ангар летной столовой — три ряда четырехместных столиков, под потолком гудят кондиционеры. Все еще спят, только два экипажа, идущие на свободную охоту, тихо входят в гулкий пустой ангар, как в утренний храм, рассаживаются за два средних столика, повесив автоматы на спинки стульев. Нас мало, и официантки еще не устали, они добры и приветливы, они еще видят наши лица, разговаривают с нами, шутят и смеются, касаясь мягкими ладонями наших плеч и голов. Это не ангар столовой в чужой стране, а утренняя кухня, где мужикам накрывают на стол их теплые со сна любовницы, провожая в дорогу.

— Схожу за чаем, — говорит, поднимаясь, борттехник. Сердце его колотится. Он заходит за кулисы и встречает… Но, уворачиваясь от его рук: «Здесь нельзя, увидят, не задерживайся, — вручая чайник и подталкивая к выходу. — После обеда жди…»

Взлетели азимутом на север, прошли над кишлаком. На плоских крышах еще спали люди — проснувшись от налетевшего грохота, они хватали ожившие одеяла и держали, пока цепкий ветер не улетел дальше. Во дворах метались ослы, вытянув морды трубой и взбрыкивая задними ногами.