Лестница в небо

Мне бы сейчас учиться, развивать и изучать свой дар, доставшийся по воле случая, а я вместо этого лезу в змеиное гнездо, ни хрена не разбираясь в раскладах. Жаль только, что если не полезу сам — меня туда притащат, и явно не на моих условиях. Точнее, ставить условия мне и так никто не даст, но хоть что-то выторговать за добровольное сотрудничество хотелось бы. Ну и быть хоть немного в курсе, на что подписываюсь.

Невеселые раздумья прерывает совсем молоденький монашек, вышедший из калитки и направившийся к нам:

— Пройдемте, вас примут.

Киваю Олегу — порядок его действий уже обговорен, привожу себя в порядок и следую внутрь обители.

И все-таки я — гений!

Склоняясь в глубоком поклоне перед старым одноруким монахом, я ликовал, что хоть тут догадался правильно. Возраст, залеченные раны, пластическая хирургия, а самое главное — потеря источника, конечно, сделали свое дело, но этот тяжелый властный взгляд я не перепутал бы ни с каким другим. Именно так он всегда смотрел на нас с Митькой со своего ростового портрета в дедовом кабинете, недаром художник, написавший картину, считался гением современности. Правда, встала дилемма — как обращаться к хозяину комнат? Ваше бывшее императорское величество? По-моему, оскорбительно получится. Государь? Так он уже давно не правит. И по имени-отчеству — не вариант. Как к монаху? Тоже лажа, из него монах, как из меня балерина, тем более что правильного обращения и не знаю. Остановился на нейтральном «господин».

— Позвольте представиться, господин: Егор Николаевич Васин, к вашим услугам.

Почти физически ощущаемый холодный взгляд проходится по мне, просвечивая как рентгеном. Стоять со склоненной головой неудобно — не видно лица собеседника, но и мое таким образом не разглядеть.

— Чего ты хотел добиться таким подношением? — спустя очень долгую паузу спрашивает старик.

Замеченный за ширмой работающий источник намекает, что врать ни в коем случае нельзя. Если я умею отделять правду от лжи, то не стоит считать других дурнее.

— Добиться личной встречи. Заинтересовать. Понять, — отвечаю короткими фразами, даже не пытаясь лукавить.

— Откуда узнал про это место?

— Выследил Григория Осмолкина. — Правда, одна только правда.

— Сколько человек сейчас в комнате?

Гадство, вот что сейчас сказать? Придется как есть:

— Четыре: вы, я, человек за ширмой и еще один вон за той панелью, аккуратно, без резких движений, указываю на фальшивую стенную панель позади хозяина кабинета, сквозь которую слабо просвечивает еще один источник.

— Значит, прав был Елизар… — почти выдыхает себе под нос монах. Лишь усовершенствованный на время встречи слух позволяет разобрать бормотание старика; жаль только, есть обратная сторона — любой резкий громкий звук доставит нехилый дискомфорт.

— Считай, что заинтересовал. — Бывший император жестко усмехается. Куда там Гришке с его уродствами: у этого лицо чистое, без шрамов, зато искусственный левый глаз и общая неестественность мимики из-за восстановленных мышц создают гораздо более жуткое впечатление.

— Как догадался? — Жест в сторону чаши или скорее в сторону экспертного заключения.

— С трудом, господин…

— Обращайся ко мне «отец Никандр», — перебивает монах.

— Слушаюсь, отец Никандр, — и продолжаю отвечать на вопрос: — Какие-то намеки получил от Елизара Андреевича, пока он жив был. Тогда по малолетству не понимал, но в память запало. А совсем недавно узнал про удочерение матери…

— И?

— Елизар Андреевич, вопреки всеобщему мнению, был нормальным человеком, младенцев на завтрак не ел, — рискую слегка пошутить, слабая усмешка собеседника говорит о том, что некоторые вольности в рассказе допустимы. — Он вполне мог пожалеть девушку в трудных обстоятельствах. Мог помочь, предоставить кров, дать денег на обучение. Мог принять в род, чтоб окончательно привязать перспективную одаренную. Но вот удочерить — с его старомодными понятиями о семье, роде и его чести — не мог никак.

— Но ведь удочерил? Или ты недоволен этим фактом?

— Ни в коем случае, отец Никандр.

— И как же ты связал это со мной?

Тщательно подбирая слова, пытаюсь объяснить свои выводы:

— Только две страсти были у Елизара Андреевича: империя и император. С чувствами и желаниями других людей, и даже собственными, если они шли вразрез с интересами двух означенных его кумиров, он не считался. Только Ваша воля могла заставить его породниться с безродной девицей и ее ребенком, — голосом выделяю с большой буквы слово «Ваша».

Монах какое-то время обдумывает мой ответ.

— Забавно… Редко кто мог дать такую точную характеристику этому человеку. Сколько слышал рассуждений о нем… А тут какой-то юнец смог в нескольких словах выразить его сущность, да еще целиком совпадающее с моим мнением. — Уцелевший глаз пристально изучает меня.

— Ничего удивительного. Вы были его первым воспитанником, а я и Дмитрий — последними.

— Да ты никак имеешь наглость сравнивать меня с собой? — Вроде бы сказано с насмешкой, но есть какая-то тень угрозы, поэтому спешу сгладить допущенную грубость: