Лесные солдаты

Лейтенант легко давил сапогами песок, перепрыгивал через кусты и куртины, подбивал носками разную лесную гниль, старался изгнать из души муторную, какую-то иссасывающую печаль – в душе не должно быть слабости, – и думал о том, почему же мы уступили немцам, почему позволили им так далеко забраться на нашу землю? Вопросы, вопросы… Нет на них ответа. Ни Чердынцев, ни спутник его так толком ничего не знали о происходящем – то ли война это, то ли провокация, то ли ещё что…

Когда они оказывались около больших дорог, то пробовали сделать засаду – может быть, повезёт, опрокинут какого-нибудь одинокого мотоциклиста, поживятся хлебом и консервами, но все попытки были тщетными. Дороги были либо пусты, либо плотно забиты техникой и орущими весёлыми солдатами вермахта – опьянены те были лёгкой победой, война им по-прежнему казалась приятной, вызывающим хмельное настроение блицем, вот и распевали в кузовах грузовиков лихие песни, вот и развились, но кузова машин вояки не покидали, – в общем, отбить какого-нибудь полоротого немчика с ранцем, туго набитым мясными консервами, никак не удавалось.

Чердынцев тихо матерился и, работая руками, ногами, коленками, бедрами, отползал от дороги в лес, там отряхивался и бросал мрачно, стараясь не глядеть в глаза маленькому солдату – неудобно перед ним было:

– Сплошная непруха у нас с тобою, Ломоносов! Не везёт.

Тот успокаивал лейтенанта:

– Ничего, в один момент нам обязательно повезёт, вот увидите… Судьба, она ведь как шлагбаум – полосатая: полоска чёрная, полоска белая. Кончится чёрная межа – начнётся межа белая, – Ломоносов говорил, как философ, в чём-то он был убеждён внутренне, что-то изобретал на ходу, что-то извлекал из своей памяти – слышал в прошлом и запомнил, старался, чтобы голос его звучал твёрдо – только так, дескать, может быть и больше никак.

Чердынцев согласно кивал, но в «философские чтения» не втягивался – пустое всё это, болтовня, утешение для души… А душу утешать не этим надо. Не «ля-ля про тополя» нужны, а дело. Всякий человек в немецкой военной форме, попадающийся им на глаза, – это нарушитель государственной границы. А нарушителей надо уничтожать.

В двадцатых числах июля, в чёрном, посечённом снарядами лесу, они наткнулись на избушку заготовителей – рядом с избушкой, на земле, подоткнутые с двух сторон толстыми крепкими кольями, лежали десятка три лесин с обрубленными ветками и отпиленными макушками.

Избушка была поставлена в месте, выбранном с умом – и большая дорога пролегла недалеко, и вода находилась рядом – из-под старого гигантского выворотня вытекал чистый холодный ключ. Кто-то, умелый, заботливо вырыл в земле неглубокую яму и обложил её деревом, получилась купель, из которой можно было брать воду. И от ветров всех домишко был хорошо прикрыт…

Ломоносов первым вошёл в домик, закашлялся нехорошо – его уже третий день гнул, корёжил кашель, изматывал – на этот раз он совсем вывернул маленького солдата наизнанку, из него чуть желчь не полезла.

– Температура есть? – спросил лейтенант.

– Не знаю, – приподняв плечи – так легче было дышать, прохрипел Ломоносов. – Но бьёт сильно.

Чердынцев пощупал у него лоб. Лоб был горячим и влажным, гимнастёрка тоже была горячей и влажной. Щёки – обветренные, глаза – красные. То ли от усталости, то ли от внутреннего жара – не понять. Ясно было другое – Ломоносова надо было лечить. Но чем лечить – вот вопрос, – у лейтенанта ничего не было, даже аспирина. Он расстроенно оглядел внутренность избушки.

Ничего особенного тут не было. Врытый в землю тёмный стол, сколоченная наспех лавка со струганым верхом, чтобы в задницу не всаживались занозы, два топчана, на которые вместо тряпок была брошена сухая трава. Трава эта и помогала воздуху не застояться, чтобы он не протух, не закис, пахнул старыми засушенными цветами. Лейтенант проверил топчаны – вполне, вполне… Прочные, не сгнили, спать можно, не опасаясь, что у них провалится настил.

– Ложись-ка, – приказал он маленькому солдату, – переведи дыхание, а я попробую чай вскипятить.

Хоть и не было печки в домике, а место, где можно было вскипятить чай, имелось – обожжённый огнём кругляш земли, края которого венчали два чёрных от копоти камня – на них можно было и посудинку поставить, и вертела с мясом приспособить, и чай вскипятить. В избушке явно где-нибудь должен быть чайник – не уносили же его всякий раз заготовители в деревню, – не положено так, да и неудобно, – висит где-нибудь на гвозде.

Закопчённый, видавший виды чайник висел на приметном месте, на самом виду, потому, наверное, и не бросался в глаза, – снаружи, под козырьком крыши.