Лесные солдаты

– И не думаю, – лейтенант распустил ремешок фуражки, чтобы протянуть его под подбородком, примерил, потом извлёк из сумки карту. Нашёл кружок, посаженный на зелёное поле, – деревню Кашицу, постучал по кружку пальцем: всего лишь маленькое пятнышко, а сколько в этом пятнышке беды и женского плача… Лейтенант не выдержал, вздохнул, замерил пальцами расстояние от границы до Кашицы. Выходило примерно сто восемьдесят километров – вон сколько они отмахали, отступая в глубину нашей страны. У Чердынцева под глазом задёргалась какая-то нервная жилка, и он медленным аккуратным движением сложил карту.

– И далеко мы откатились от заставы, товарищ лейтенант? – спросил маленький солдат.

– Километров сто восемьдесят – двести.

– Далеко, – маленький солдат ещё раз вздохнул. – И немцы, гады, тоже продвинулись далеко – даже пушек не слышно. Ни наших, ни ихних.

Через несколько минут, испив речной водицы и набрав её во фляжки, двинулись дальше.

– Надо бы перекусить, товарищ лейтенант, – прокричал, с трудом одолевая стук моторов, маленький солдат, – с утра ведь ничего не ели.

– В лесу, всё в лесу, – Чердынцев ткнул рукой в пространство, – увидим подходящее место и позавтракаем.

– Не только завтрак – обед уже давно прошёл…

Лес был тих, угрюм, птичьи голоса в нём почти не звучали, словно бы птицы поняли наконец – началась война, не до пения сейчас. Опушка была пустынна, на дороге виднелись несколько машинных следов, но наши это были следы или не наши – не разобрать. Гусеничных отпечатков не было – значит, ни танки, ни вездеходы тут не появлялись. Чердынцев озабоченно промокнул ладонью лоб.

– Ну чего, товарищ лейтенант, завтракать будем? – нетерпеливо проговорил маленький боец.

– Погоди, – отмахнулся от него лейтенант, – не мельтеши! Дай разобраться, что к чему. Не то прихлопнут нас тут с тобой, как двух тараканов.

– Зато позавтракать успеем.

– Один хрен, Ломоносов, конец будет печальным – что с набитым животом, что с пустым…

Лейтенант ещё раз изучил следы, послушал тишину (что-то ему в ней не нравилось), обвёл жёсткими прищуренными глазами кусты, деревья, словно бы хотел найти в них что-то опасное для людей, ничего не нашёл и вновь завёл заглохший мотор мотоцикла. Прав маленький солдат – далеко откатились наши, даже орудийного грохота не слышно, вместо ударов пушек – унизительная тишина. Чердынцев ощутил, как что-то жёсткое, горячее обжало ему шею, сделалось нечем дышать, и он закашлялся. Ну хотя бы где-нибудь громыхнуло, какая-либо слабенькая пушчонка знак подала, они бы тогда с маленьким солдатом знали, что сопротивление фрицам существует…

Но не было этого. Тишина, угнетающая тишина стояла на земле. Что-то чувствовал лейтенант, шкурой своей ощущал, скулами, носом, волосами, кончиками пальцев, а что именно ощущал – понять не мог и оттого делался ещё более озабоченным и встревоженным. Рядовой боец Ваня Ломоносов, например, ничего не чувствовал. Выходит, лейтенанта в училище научили тому, чего другие не знали и, может быть, даже не догадывались, что такое есть…

Лейтенант включил скорость, и под усыпляющее тарахтенье мотора они двинулись дальше. В голове всё звенело от жары, от сухого горячего воздуха, пахнущего травами и хвоей, хотелось спать, маленький солдат на несколько мгновений смежил глаза и, кажется, ухнул в какую-то глубокую, но приятную яму, поплыл, будто некий жучок, по воде, разлитой в ней, но в следующее мгновение встрепенулся, отгоняя от себя сон, испуганно выпрямился, закрутил головой, заморгал глазами, словно бы прочищая их… Заснуть в этой ситуации всё равно, что заснуть на посту – и позора потом не оберёшься и под трибунал можно угодить… Хотя, с другой стороны, какой к чертям трибунал? Где он, в каких нетях находится? Чтобы задавить в себе тревогу, надо думать о чём-нибудь приятном.

Конечно, первое, что приходит в такие разы на ум всякому мужчине – это женщины. Ради женщин мы, собственно, и живём, ради них петушимся, выпячиваем по-индюковски грудь и подкручиваем себе усы… Наденька Шилова, Наденька… Где ты сейчас находишься, Наденька, чего делаешь?

Наденька Шилова параллельно с Чердынцевым окончила институт, в конце мая у неё был последний государственный экзамен, в двадцатых числах июня она должна была получить распределение.

В какую Тмутаракань её распределили, в какие лохматые края и трилохматые веси? Как бы там ни было, всё равно её распределили лучше, чем Женьку Чердынцева: если не в Москву, то в какой-нибудь областной город.