Леон

— Да. Картинам нужен особый уход и хранение. Если не обеспечить правильную температуру и свет в помещении — они портятся и выцветают. А моей фаворитке нужен особый уход. Мои самые любимые вещи всегда надежно защищены, — читаю в последней фразе двусмысленное послание.

— Но почему именно эта картина — твоя любимая?

— Вглядись в детали. Например, в глаза Иисуса. Они полупрозрачные, настоящие, благодаря чему у него живой взгляд. Лик написан в стиле сфумато, который был изобретен самим Леонардо. Именно благодаря этому эффекту, мы видим не просто изображение человека, а словно личность из плоти и крови, заключенную в рамку, — чем больше, Лео говорит об этом, тем больше я начинаю замечать, что это все действительно так. Иисус буквально оживает на моих глазах, и выглядит все более впечатляющим и объемным. — Эту технику он использовал и в «Мона Лиза», но эта картина мне нравится больше, в ней куда больше загадки и глубины на мой вкус. А эти андрогинные черты лица, свойственные руке Леонардо. Я могу перечислять до бесконечности, но чтобы понять, насколько он гений, нужно пересмотреть тысячи других картин.

— Сколько она стоит?

— Я купил ее у арабского принца за пятьсот миллионов долларов, сейчас она стоит еще дороже.

Дорого для картины, даже для семей нашего уровня. Очень дорого. Самая дорогая картина в коллекции моего отца стоит пятнадцать миллионов.

— Мне нравится этот хрустальный шар. Так и манит.

— Кстати, эта и есть одна из загадок шедевра. Неправдоподобное изображение стеклянного шара в левой руке Христа — далеко не единственный упрек от тех, кто не верит в подлинность самой дорогой картины, проданной когда-либо на аукционе. Но уж очень популярный в кругах ценителей, — мне кажется, я готова слушать его вечно, пока он неспешно встряхивает в стакане свой виски. — Этот шар почти не преломляет свет. Настоящий шар такой формы давал бы эффект выпуклой линзы, — немного одержимым тоном продолжает рассуждать он. — А прозрачный предмет на доске выглядит плоским. Складки одежды позади него не исказились. То есть они написаны без учета законов оптики, в которых Леонардо был дока. И вот зачем бы да Винчи было так делать — это один из самых сложных вопросов для защитников подлинности картин.

— А что ты о нем думаешь?

— Возможно это то, что сейчас назвали бы «инфоповодом». Метка, чтобы триггерить умы. Я думаю о том, что он мог специально сделать его таким. Например, чтобы об этом говорили, или для того, чтобы донести свою идею о том, что наш мир — ненастоящий. Такой же иллюзорный, как этот шар. И эта версия мне ближе.

— Не знаю почему, но чем больше я смотрю на него, тем больше вижу в нем глобус, — задумчиво отзываюсь я и наконец, перевожу взгляд на другие картины. — А что из всего этого рисовал ты?

— В основном, эти пейзажи, — Лео смахивает ткань с одного из крупных полотен. Я внимательно рассматриваю пейзаж хвойного леса. — Я не очень люблю рисовать людей.

— Почему?

— Ничто не впечатляет меня так, как природа в целом или отдельные детали мира, абстракции. Люди редко цепляют мое внимание настолько сильно. Хотя, тебя я бы нарисовал, мотылек, — добавляет Леон серьезнее.

— Я тебя вдохновляю? — чувствую, как мои щеки пылают сильнее.

— Вдохновляешь, Эмили, — опуская голос на два тона ниже, бархатисто произносит Голденштерн. — И далеко не только на творчество.

И снова наши долгие переглядки, которые вихрем заворачивают меня в душевный ураган с крупицами стекла. В его глазах уже нет былой прозрачности, я вижу там яркий огонь, который ненароком разожгла, но недооценила, что играть с ним чертовски опасно.

Молча и не спеша, аккуратно ставлю недопитый глинтвейн на ближайший столик. Всей кожей ощущаю, как его взгляд обжигает меня, словно по мне скользят сотни языков пламени.

— Я хочу, чтобы ты нарисовал меня. Понимаю, что картина занимает много времени. Мы начнем с эскиза, — смело выдыхаю я, замечая, что теперь в его пламени пляшут бесы.

Знаю, чем все это может закончиться, но куда больше я хочу увидеть себя его глазами.

Леон

Я медленно наблюдаю за тем, как Эмили, слегка смущаясь и краснея, освобождает свое тело от оков рубашки, но одномоментно с этим загоняет его в капкан моего пристального взгляда. Жадно наслаждаясь каждым мгновением ее чувственного стриптиза, я мысленно останавливаю время, фиксируя каждое движение девушки в своей памяти.

Я хотел бы сам сорвать с нее влажные тряпки, или вовсе овладеть ей прямо в одежде, но и в том, что она медленно раздевается сама, есть свой шарм.

Это личный акт Ми прощания с той закрытой и зажатой девочкой, которой ее заставляли быть все эти годы.

Последний танец невинного мотылька, которого поглотят жадные языки моего пламени.

Я словно вижу перевоплощение молодой девушки во взрослую, властную жрицу и амазонку.

Она все еще выглядит, как юная красавица со взглядом лани, но теперь знает, чего она хочет. Она на это претендует, она нагло берет и присваивает себе. А хочет она, судя по ее затуманенному и плывущему взгляду, меня.