Ленька Охнарь

Народу в институтском общежитии прибавилось: студенты понемногу начали возвращаться с каникул, и две из трех свободных до этого коек обрели хозяев. Было и еще кое-что новое: по бокам длинного, закапанного чернилами стола выстроилось шесть обтянутых клеенкой стульев — видно, только что со склада или из магазина. Прокофий встретил друзей, как всегда, радушно, приветствуя, высоко поднял татуированную руку, весело, хриповато воскликнул:

— Чего, братва, долго не заходили? Я уж думал, может, остались без монеты, решили поохотиться за чужим кошельком и получили срок.

— Что ты, Проша, — сказал Леонид. — Разве мы на таких похожи?

Собирался разыскивать, выручать. Решил, если «отдыхают» в Таганке или в Бутырках, попрошу Максима Горького. Он добрый, заступится.

— Мы-то целы, и никто от наших рук не пострадал. Наоборот, сами пострадали: отняли надежду на рабфаковские билеты и выставили за дверь.

— То-то я смотрю, вы с «углом», — смеясь, кивнул Прокофий на осокинский чемодан.

— Попросить хочу: нельзя тебе его на время подкинуть?

— Если пустой — зачем он сдался? У меня свой такой под кроватью стоит. А если в нем что вкусное — оставляй. Чемодан сохраним — голову наотрез, — ну а насчет содержимого... У нас мыши.

Немолодой плешивый студент с толстыми бледными губами, — его, как помнил Осокин, звали Василий, — стал расспрашивать «художников», по каким предметам они провалились. Шатков начал было отвечать, но его перебил Рожнов:

— Ладно, Васька, оставь, все это мура. Головы с плеч не сняли? Дело есть.

— Какое дело? Тут, оказывается, ребята даже выдержали, а получили коленкой в тронное место.

— Не отбили ж? Садись, братва, стульев у нас теперь полно, и война с «антиподами» прекратилась. Вот послушайте-ка стишок, позавчера кончил.

Рожнов прочистил горло.

Вряд ли есть еще такой читатель.
Чтобы сам стихов не сочинял,
Только вряд ли пишут на почтамте,
Так, как я, средь сутолоки дня.
Не стряхнув с пальто поденки мусор,
По дороге бормоча стихи,
Тороплюсь я на свиданье с музой,
Хоть едва ль гожусь ей в женихи.
У меня — ни лиры, ни палитры,
Ни уюта, ни «пустынных волн».
Вдохновеньем пьяный, как с пол-литра,
Отыщу в толпе свободный стол,
Подойду, ссутулюсь кособоко, —
Ни к чему такая роскошь — стул.
И перо забегает собакой,
Натянув цепочку по листу.[35]
Хорошо, что крепкие оковы
Нацепил догадливый почтамт, — 
Удержу иначе никакого б
Ни перу бы, ни моим мечтам![36]

Восторженный жар заполнил грудь Леонида. Он гордился своим старшим другом. Как верно передал Рожнов тернистый путь в искусство полуграмотных самоучек!

По душе стихотворение пришлось и Шаткову. Притихли студенты в комнате. Прокофий Рожнов и сам не скрывал, что очень доволен.

— Ничего, братва? Законно написано? Ну а теперь вякайте, что с вами стряслось на рабфаке.

Друзья рассказали. Больше всех мытарствами неудачливых «художников» заинтересовался Василий Волнухин.

Так и не попали к заместителю наркома? — спросил он, поглаживая редкие волосы на плешивой голове. — Веселые дела. Революция прошла, и кое-кому захотелось пожить спокойно. На словах «товарищи», «демократия», «мы ваши слуги», а на поверку выходит: соблюдайте табель о рангах, «без доклада не входить», знай, сверчок, свой шесток?

— Это ты загнул, Васька, — презрительно и словно бы лениво усмехнулся лохматый, с косыми вьющимися бачками на длинном прыщавом лице, Яков Идашкин. — Не может же замнаркома всех принимать? Тут тебе не районный отдел образования: там десяток посетителей в день — уже много. Тут Народный комиссариат: доклады, заседания, совещания, руководство Академией педагогических наук, всеми учебными заведениями России. Шутка? То-то, кипяток. А потом как знать... Может, секретарша и не доложила?