Ленька Охнарь

Учебная часть, канцелярия рабфака теперь работали регулярно. Будущие студенты каждый день видели внушительную фигуру директора Краба, полную приветливую секретаршу, коменданта. Но не только администрация была на месте; на первом этаже всегда бурлил народ, шумела молодежь. На доске появились приказы, вывесили списки допущенных к экзаменам, и поступающие робко, с надеждой искали свои фамилии. Уверенно толкаясь, проходили второкурсники, будущие выпускники. И хотя вид у студентов был довольно потрепанный, разговаривали они громко, не стесняясь, панибратски отзывались о преподавателях. Новички взирали на них с почтением.

Утром, скатав матрацы, Леонид и Шатков умылись в уборной и побежали вниз по лестнице: в молочную завтракать. Они уже хотели выходить во двор, когда в дальнем конце коридора, у стенгазеты, услышали выкрики, аплодисменты. Осокин и Шатков переглянулись: «Что за шум, а драки нету? Пойдем глянем?»

Кучка парней и две девушки окружали высокого, широкоплечего, сутуловатого парня лет двадцати трех, с крупным веснушчатым носом, большим ртом. Из-под козырька его клетчатой, сдвинутой на затылок кепки торчал огненный, рыжий чубчик, синий пиджак был расстегнут, открывая оранжевую майку и широкую загорелую грудь, покрытую татуировкой. Парень стоял, самодовольно откинув голову, весело, в упор глядя голубыми, выпуклыми глазами с перламутровым белком.

— Великолепно! — раздавалось из толпы. — Талантливо!

— Еще почитайте!

— Хоть одно стихотворение.

Обе девушки захлопали в ладоши. Рыжий приосанился ухарски поправил кепку, с удовольствием прислушиваясь к похвалам.

— Понравилось? Лады. Еще рвану одно напоследок: «Дедово наследство» называется. Это из ранних, когда только начинал писать.

Подняв рыжую волосатую руку, по тыльной стороне ладони покрытую татуировкой, он уверенно, хрипловатым голосом стал читать:

Не припомню, где родился я,
Подростал в притоне за кладбищем.
Рано, рано я узнал тебя,
Злое слово — «нищий».

Я не помню матери своей,
Дед же мой — жиганом был и вором.
Не пригладил мне никто кудрей,
Рос крапивой дикой у забора.

Уходили все по вечерам,
Оставались я да пьяный дед.
Он тогда про молодость бунчал
И про удаль невозвратных лет.

Страшно было с дедом-душегубом.
Жуток взгляд в расщелинах глазниц.
И шептали сморщенные губы
Об удачах «громок» и убийств.

Ночью как-то дед мой занемог,
Весь дрожа, позвал меня по кличке,
Прошептал: «Под тюфяком у ног,
Как умру, возьми себе отмычки...»

Дедов холм крапивою порос.
 Вырос я, как сорная трава,
Вороватый, как голодный пес,
По ночам шнырял я по дворам.

А от деда мне осталась кличка, —
И звала меня блатня «Кацыгой».
И гремели дедовы отмычки
По конторам, хазам, магазинам.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Я теперь не шляюсь по ночам,
Кинул в воду дедово наследство,
Но осталась злоба к богачам
За мое загубленное детство.[32]

По спине у взволнованного Леонида поползли мурашки. Шатков молча показал ему большой палец руки — мол, здорово. Глуховатый голос поэта выразительно подчеркивал драматизм стихотворения.

— Клево! — громко сказал Леонид. — Стишок — что надо!

— В точку! — подтвердил Шатков.

Поэт глянул в их сторону.

— Клевый, говорите? В точку? Иль «свои»?

— Были когда-то и «своими». Вы тоже, видать, хлебнули «вольной житухи»?

Поэт, словно забыв об остальных слушателях, дружески подошёл к ним, подал крепкую, сильную руку.

— Хлебнул не только «воли», а и неволи. — Он наложил два растопыренных пальца правой руки на левую и поднес к глазам: красноречивый жест воров, показыващих тюремную решетку. — Ясно? Канц. Блатное эсперанто. С каких вы мест, братва, чем. тут промышляете? Учиться приехали? Дайте пять, будем знакомы: студент РИИНа[33] Прокофий Рожнов.

— Неволю и мы знали, — усмехнулся Леонид. — А познакомиться рады. Вот, оказывается, какие люди из наших ребят выходят!

— Да уж на «воле» куски на помойках не сшибали и теперь, когда «завязали узелок», ботинки фраерам чистить не будем. «Перо» финское Меняем на перо вечное. Куда поступаете?

— В маляры, — сказал Шатков. — Только кисточки у нас поменьше и раскрашиваем не стены, а холсты.