Ленин. Жизнь и смерть

Наверное, доля истины тут была, но только обстоятельства были совсем другие. Моряки были русские, и сражались они на своей земле за свободные Советы, эту своеобразную форму правления, которая могла быть органичной на российской почве. Они не были этническими врагами большевизму, и за их плечами не стояла многовековая история национальной розни. Кронштадтский мятеж, равно как и Ирландское восстание, не были «абсолютно незначительными инцидентами». И то и другое было бы правильнее считать большими национальными трагедиями.

Ленин винил в произошедшем всех, но только не себя. Он винил иностранных интервентов, хотя там и следа их не было. Многие моряки были выходцами из крестьян, и Ленин усматривал тут связь с крестьянскими волнениями. Он говорил, что за всем стояли эсеры, вошедшие в сговор с белогвардейцами, но подтвердить это голословное обвинение никто не мог, потому что ни эсеры, ни белогвардейцы в районе мятежа замечены не были. Виноваты у него были все, а на самом деле получалось, что никто. Ленин знал, что виноват только он один, и потому отнюдь не случайно он вдруг круто меняет курс развития Советского государства и вводит новую экономическую политику (нэп), даровав задавленному гнетом советской власти народу некоторые свободы.

Новая экономическая политика означала резкий отход от теории коммунизма, изложенной Лениным в его работе «Государство и революция». Отменяя государственную монополию на торговлю зерном, заменяя принудительные реквизиции продовольствия натуральным или денежным налогом, Ленин прекрасно понимал, что это означает: а именно введение видоизмененной формы капитализма. Да, это был капитализм, но капитализм государственный. Вся крупная промышленность и внешняя торговля остались монополией государства. Мелкие предприятия, в которых было занято не более семидесяти человек, отошли в сектор частного предпринимательства. Крестьянам было разрешено продавать излишки хлеба на свободном рынке. Выходило, что торговля с целью извлечения выгоды, считавшаяся до этого преступлением, теперь официально поощрялась.

Конечно, эти изменения затронули лишь незначительный сектор экономики страны, но психологический эффект был поразительный. С приходом большевизма экономическая машина встала, замерла, и никакими усилиями государство не могло оживить ее, заставить работать. Чего не удалось государству, удалось частной инициативе, которая подействовала на чахлую экономику страны как свежая кровь, перелитая умирающему, — в ней снова запульсировала жизнь. Машина ожила, задышала и с новыми силами двинулась вперед.

Ленин объяснял НЭП как некий тактический маневр, как своего рода отступление, продиктованное суровой необходимостью. Но, как всякая военная операция, введение нэпа требовало железной дисциплины. Он говорил:

«И в этом громадная опасность: отступать после победоносного великого наступления страшно трудно; тут имеются совершенно иные отношения; там дисциплину если и не поддерживаешь, все сами собой прут и летят вперед; тут и дисциплина должна быть сознательней и во сто раз нужнее, потому что, когда вся армия отступает, ей не ясно, она не видит, где остановиться, а видит лишь отступление, — тут иногда достаточно и немногих панических голосов, чтобы все побежали. Тут опасность громадная. Когда происходит такое отступление с настоящей армией, ставят пулеметы, и тогда, когда правильное отступление переходит в беспорядочное, командуют: «Стреляй!» И правильно.

Если люди вносят панику, хотя бы и руководствуясь лучшими побуждениями, в такой момент, когда мы ведем неслыханно трудное отступление и когда все дело в том, чтобы сохранить хороший порядок, — в этот момент необходимо карать строго, жестоко, беспощадно малейшее нарушение дисциплины…»

Ленин не строил никаких иллюзий и хорошо осознавал всю сложность положения. Уж очень несовместимой была уступка капитализму с победным шествием к социализму. Поэтому когда он призывал «карать строго, жестоко, беспощадно малейшее нарушение дисциплины», это были не пустые слова. Он знал, что говорил. Новая экономическая политика хоть и являлась государственным капитализмом, но сильно урезанным. Новые экономические свободы шли рука об руку с ужесточением идеологии. Если в конце ноября 1917 года Ленин говорил, что свободная критика есть обязанность революционера, то теперь критика в любом виде была запрещена, объявлена вне закона. Прежде всего революционер обязан был беспрекословно подчиняться партии.