Лекции по истории русской философии (XI - XX вв.)

Исходя из данного критерия, Леонтьев не сомневался, что «сила государственная выпала в удел великороссам», тогда как Запад давно уже пережил пик своего политического величия и теперь неотвратимо клонится к закату. Вся мощь европейской цивилизации держалась на многообразии составляющих ее элементов, а именно: византийского христианства, германского рыцарства, эллинской эстетики и философии и римских муниципий. Их противоборство создавало особый духовный накал, благотворно влиявший на поддержание сложности и цветения европейской цивилизации. Однако с конца XVIII в., в результате Французской революции [19], на Западе восторжествовало муниципальное, т. е. буржуазное начало, что повлекло за собой развитие эгалитарного процесса, стремление привести всех и все к одному знаменателю. «Итак, вся Европа, — писал Леонтьев, — с XVIII столетия уравнивается постепенно, смешивается вторично. Она была проста и смешанна до IX века: она хочет быть опять смешанна в XIX веке. Она прожила 1000 лет! Она не хочет более мифологии! Она стремится посредством этого смешения к идеалу однообразной простоты и, не дойдя до него еще далеко, должна будет пасть и уступить место другим!». Эгалитаризм, демократия, всеобщее благо вызывали у Леонтьева прямо-таки физическое отвращение: так плоско, так неэстетично выглядел в его глазах «эвдемонический прогресс»! Предрекая гибель Европе, он не просто свертывал славянофильскую оппозицию России и Запада, обессмысливая идеалы и ценности европейской цивилизации, но и переносил русский вопрос в плоскость евразийства, сопозиции России и Востока.

Перед Россией стоит одна главная задача — не подчиниться Европе в эгалитарном прогрессе и «устоять в своей отдельности». Это означало и отрицание идеи славизма как самобытного «культурного здания». Леонтьев явно шел вразрез с Данилевским, не отказываясь, впрочем, от самого принципа культурно-исторических типов. России он предрекал другую, более высокую, миссию — создание особой, невиданной доселе цивилизации — русско-азиатской. Это, по мнению мыслителя, вытекает из самого положения России, которая «давно уже не чисто славянская держава». Обширное население азиатских провинций, подвластных русской короне, имеет в ее судьбах не меньшее значение, чем славяне. Поэтому она при каждом политическом движении вынуждена неизбежно брать в расчет «настроения и выгоды этих драгоценных своих окраин», столь прочно удерживающих ее благодаря своему многообразию и разнородности от уравнительного смешения.«…Россия, — констатировал Леонтьев, — не просто государство; Россия, взятая во всецелости со всеми своими азиатскими владениями, это целый мир особой жизни, особый государственный мир, не нашедший еще себе своеобразного стиля культурной государственности». Он вместе с тем воздерживался от каких бы то ни было прогнозов в плане будущности русско-азиатской цивилизации. И вовсе не из боязни прослыть фантастом или утопистом; просто Леонтьев принципиально не был способен на положительное творчество. Его стихия — борьба, конфронтация, он вообще мыслил только в категориях трезвого реализма, утверждающего исключительно охранительную тенденцию.

Леонтьев, более всего страшившийся эгалитарного прогресса, в первую очередь стремился избежать повторения западного пути. С этой целью он предлагал «подморозить Россию, чтобы она не жила», т. е. застыла в существующем виде до лучших времен. «Пора учиться делать реакцию», заявлял идеолог консерватизма. Знаменем реакции провозглашался византизм как абсолютный антипод европеизма. Византизм, по мнению Леонтьева, воспитал русский царизм, сплотил «в одно тело полудикую Русь», дал ей силу «перенести татарский погром и долгое данничество». С помощью византизма Россия выстояла в борьбе с Польшей, Швецией, Францией и Турцией. «Под его знаменем, если мы будем ему верны, — утверждал он, — мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя все благородное, осилилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости!» Именно «византийской выправке» обязан русский народ своим церковным чувством и покорностью властям. Византийский дух и византийские влияния насквозь пронизывают весь великорусский общественный организм. Византизм в государстве есть монархизм, который служит единственным организующим началом общественной жизни, главным орудием политической дисциплины. Нельзя сохранить Россию, подвергая опасности существование монархии, отвращая народ от самодержавного авторитета. «Практическая мудрость народа, — писал Леонтьев, — состоит именно в том, чтобы не искать политической власти, чтобы как можно менее мешаться в общегосударственные дела. Чем ограниченнее круг людей, мешающихся в политику, тем эта политика тверже, толковее, тем самым люди даже всегда приятнее, умнее». В нем была сильна славянофильская закваска — и ему не хотелось, чтобы русский народ государствовал, занимался политикой.