Лекции о "Дон Кихоте"

Эта и следующая, четырнадцатая глава служат чем-то вроде интермеццо. Реальное событие, любовь студента-пастуха к пастушке, представляется гораздо более фантастическим, чем галлюцинации Дон Кихота. Вся история Хризостома отдает пасторалью, манерностью и сентиментальностью, но она призвана подчеркнуть пыл и отвагу Дон Кихота, богатство его воображения. Четырнадцатая глава спокойно завершает еще один раздел книги. Пастушка Марсела появляется у могилы безответно любившего ее Хризостома и весьма убедительно излагает свои доводы. Участие Дон Кихота в истории Хризостома и Марселы кончается тем, что он «вообразил, что ему представляется случай исполнить свой рыцарский долг, повелевающий оказывать помощь преследуемым девицам, и, положив руку на рукоять меча, он громко и властно заговорил:

— Ни один человек, какого бы звания он ни был и к какому бы состоянию ни принадлежал, не осмелится преследовать прекрасную Марселу, если не желает навлечь на себя лютый мой гнев. Она ясно и убедительно доказала, что она почти или, вернее, совсем не повинна в смерти Хризостома и что она отнюдь не намерена снисходить к мольбам кого бы то ни было из своих поклонников, а потому все добрые люди, какие только есть на свете, должны не гоняться за нею, но почитать ее и уважать, ибо уже доказано, что на всем свете вряд ли найдется другая девушка, у которой были бы такие же честные намерения, как у нее». И пока Хризостома не похоронили, никто не двинулся с места.

ГЛАВА 15

В поисках нового способа ввести в роман новое приключение Сервантес вспоминает о коне своего героя и заставляет Росинанта претерпеть жестокие побои от рук погонщиков-янгуасцев (жителей севера Кастилии), которые «так его отколотили, что он чуть живой повалился на землю». Когда Дон Кихот кидается на янгуасцев, те берутся за дубинки и рыцарь разделяет участь своего скакуна, оставленного в самом бедственном для всякого животного положении; но в некотором смысле Росинант, как и его хозяин, заколдован — ведь им обоим удается уцелеть после жесточайшей расправы. Как бы там ни было, Дон Кихот припоминает, что Амадис Галльский как-то получил двести ударов поводьями, тогда как другому рыцарю поставили клистир из ледяной воды с песком. Между прочим, мы замечаем, что Санчо Панса, присоединившийся к драке без всякой надежды на успех, не такой уж трус.

«— Какая тут к черту месть, — воскликнул Санчо Панса, — когда их больше двадцати, нас же всего только двое, а вернее сказать — полтора!»

Примечательно, что в этой главе Дон Кихот не страдает галлюцинациями, не принимает погонщиков с дубинами за вооруженных копьями рыцарей. Напротив, он находится в здравом уме и позже упрекает себя за то, что обнажил меч против простолюдинов, не посвященных в рыцари.

ГЛАВА 16

В романе действуют несколько добрых, сострадательных людей: одним из них был сосед, в начале книги отвезший Дон Кихота в родную деревню, теперь мы встречаем трех других: жену хозяина постоялого двора, его дочь и служанку, все они принимают сердечное участие в страданиях ближнего. Уродливую служанку — горбатую Мэри — автор называет «доброй Мариторнес». Но обратите внимание на то, что в шестьдесят третьей главе она обречет Дон Кихота на двухчасовые муки. До сих пор Сервантес воздерживался от непристойностей, но в эту главу он вводит скабрезный отрывок: Мариторнес, пробираясь в ночной рубашке к ложу погонщика, спящего в одной комнате с Дон Кихотом и Санчо, попадает в объятия рыцаря, вообразившего, что к нему явилась принцесса, погонщик бросается ей на помощь, он колотит рыцаря, а Мариторнес прыгает на кровать Санчо, и они принимаются отвешивать друг другу тумаки. Эта сцена с озорной служанкой и скандалом полностью соответствует литературным вкусам того времени. Но обратите, пожалуйста, внимание на то, что совершенно независимо от работы воображения, глава за главой вовлеченного в сочинение книги, здесь также присутствует искусная, тонкая, а порой несколько отчаянная сосредоточенность на том, чтобы подогревать читательский интерес, варьируя художественные средства. Посмотрите, какие точные и красочные детали использует Сервантес. Здесь он опять выступает предтечей истинных романтиков, а не пресных абстрактных произведений XVIII века с их чисто нравоучительными ландшафтами.