Лекции и интервью

Мне оставалось только согласиться. Мы поднялись, и, пока я складывала свои листки, Кастанеда с наслаждением потянулся. Чтобы избежать того, что сейчас он отвезет меня прямо домой, я предложила:

   — Выпьем где-нибудь капуччино, чтобы согреться?

Он согласился без колебаний и добавил:

   — Охотно. Мы поедем сейчас в одно местечко, которое я знаю.

Когда мы шли к автомобилю, он вдруг схватил мою руку и, смеясь, заявил:

   — Ты и я, мы прекрасно понимаем друг друга!

Да, мне было легко с ним, было только очень трудно на него выйти. Когда я садилась в машину, я нечаянно наступила на пакет. Мне стало страшно, что я раздавила что-нибудь, но Кастанеда пояснил:

   — Открой, это для тебя.

Я наклонилась, открыла пакет и увидела, что в нем находятся английские издания всех его книг.

   — Ты заберешь этот пакет с собой, — добавил он.

Я всегда обращала внимание, что дону Хуану нравились стихи. Поэтому я спросила Кастанеду:

   — Дон Хуан думал, что поэты интуитивно ближе к Духу, чем простые люди?

   — Поэты хотят идти по пути воина, — коротко пояснил он, — хотя и не понимают этого.

В одной из своих книг он рассказал, как они попеременно с женщиной-Нагваль Кэрол читали дону Хуану стихи испанских поэтов. Кастанеда говорил мне, что благодаря своему североамериканскому происхождению дон Хуан прекрасно говорил по-английски. Поэтому меня поразил его следующий комментарий:

   — Дон Хуан хотел, чтобы я переводил для него стихи. Это была очень трудная, но полезная работа.

Прежде чем я успела спросить, с какого же языка он переводил стихи, он пояснил, что каждый язык имеет определенные свойства и не все языки могут выразить определенные чувства или состояния. Потом он решительно добавил:

   — Например, французский язык не подходит для стихов.

   — Тут я не могу согласиться, — возразила я.

Мы прекратили разговор, потому что он как раз остановился на заправке. Пока он заполнял бак бензином, он снял свой пиджак и повесил его на спинку сиденья. Затем он поехал по одной из улиц, пересекающих главную улицу. Я вновь вернулась к прерванному разговору, при этом пригрозила, что сейчас начну читать стихи на французском.

— Ты знаешь французский? — удивленно спросил он, из чего я заключила, что он совсем не знал этого языка. Я пояснила, что хотела бы жить в Париже, и напомнила ему строки из стихотворения Сесара Вальехо, которые он цитирует в «Сказках о силе»:

Я умру в Париже, когда идет дождь,
В день, который я уже помню.
Я умру в Париже — и не убегу прочь Может быть, осенью, в среду, как сегодня...

Он молчал, а я не знала, понял ли он французские слова, если считал, что французский язык не подходит для стихосложения. Поэтому я решила рассказать одно стихотворение на испанском.

   — Это стихотворение Жака Превера, оно очень короткое, — успокоила я его. — Оно называется «Аликанте»:

Апельсин на столе,
Твое платье на ковре, а ты в моей постели:
Сладость настоящего в настоящем.
Свежесть и ночь.
Жаркое лето моей жизни.

И, хотя содержание стихотворения, по-видимому, означало лишь банальное растранжиривание сексуальной энергии, Кастанеда сразу сказал:

   — Дону Хуану оно бы понравилось.

Да, это могло соответствовать действительности, потому что спустя несколько месяцев я прочитала в одной из его книг, какие стихотворения нравились дону Хуану: компактные, короткие, точные, с яркими образами. Но его ученик не признался, нравятся ли ему самому стихи. Как и в других случаях, он ограничивался лишь мнением своего учителя. Такая непрерывная связь с доном Хуаном и сегодня была поистине поразительна. Было нелегко верить в существование столь необычного человека, как дон Хуан. Однако после нескольких часов разговора с Кастанедой в это стало еще более сложно поверить. Именно этот упрек всегда бросали ему: он выдумал дона Хуана, потому что для индейца последний слишком умен и поэтичен. В самом начале энтузиазм побеждал любой скепсис.

   — Как это произошло, что после стольких похвал твоей первой книге вдруг началась жесткая критика и полное неприятие?

   — Вначале, — пояснил он с серьезным выражением на лице, — те, кто читали и анализировали мои книги, думали, что я обращаюсь к ним как ученый к ученым. — Он продолжал описывать свой крестный ход: — Я выступал с докладами в университетах и библиотеках, однако то, к чему я призывал, вызвало враждебную реакцию. Я говорил о том, что мы должны преодолеть наше чувство собственной важности.

Как только он начал в своей личной и общественной жизни вести совсем другой образ жизни, который нарушал правила игры в обществе, к которому он принадлежал, он не мог более оставаться сообщником большинства. В конце пояснения он заговорил о себе в третьем лице:

   — Кастанеда сделался опасным, потому что он требовал разрушения существующих способов поведения.