Лёха

Оказавшись в подвале с разбитой физиономией, красноармеец почувствовал, что его душа словно стала горбатой. Вот странно, ведь столько всякого гнусного в жизни было и людей поганых встречать доводилось и несправедливостей всяких насмотреться успел с избытком, а вот вляпался – и как что-то поломалось внутри. Самому странно, но такой старичок был вежеватый и симпатичный, так привечал по-родственному, накормил, напоил, хлеба дал и с собой мешок картошки нагрузил, а когда расстроганный теплым приемом Семёнов, кряхтя под тяжестью мешка, простился и вышел за дверь – тут ему и врезали, скорее всего, прикладом. Старичок, гнида ласковая, еще перед ним высунулся на двор, глянул, все ли в порядке, кивнул успокаивающе…

Так это неожиданно получилось и тогда, когда водой холодной в морду шваркнули и спрашивать стали, оказался старичок этот хватким таким допросчиком, по-прежнему ласковым, только вот глазки у него теперь были не детские, доверчивые, а змеиные глазенки-то оказались. Да впрочем, зря это на змей-то бочку катить не стоит, куда там змеям до людей. А после допроса старичок этот милый стоял за то, чтобы прирезали бойца по-тихому, как свинью.

Только то и спасло, что главный в этой банде, усатый сукин сын, страшно похожий на старшину-сверхсрочника своими повадками и властностью, пожадничал. Черт его знает с чего, но ляпнул Семёнов, которому очень не хотелось помирать вот так – в грязном хлеву, безвестно, словно поросенку откормленному, что у него в лесу еще два пистолета остались, потому как без патронов и куртка кожаная, летчицкая. Дескать, нашел он в лесу висящего на дереве с парашютом мертвеца, с него и снял ненужную более куртку, новенькую совсем. А в село одевать не стал, чтоб внимание не привлекать. И так усатому загорелось щеголять в куртке этой, что оставили бойца в погребе с картошкой до следующего дня, чтобы идти к его тайничку. Да и пистолетам обрадовались, с чего – то им пистолеты более важнеющими показались, чем уже имеющиеся у них винтовки. Дурачье гонористое, сам Семёнов махнул бы дурацкий пистолетик на винтовку даже не думая, толку-то с пистолета – разве что сблизи бахнуть! Да еще и не свалишь, небось первой пулей – а вот если с винтаря влепил, то все, не будет враг шустрить.

Еще зачем-то выспрашивали, где этот пилот висит, видно и на шелк с веревками зуб заточили. Наврал, что в десяти-пятнадцати верстах отсюда, но место, дескать, запомнил. Спрашивали долго и со знанием дела – если б не повезло тогда Семёнову со старшиной, найденным в болоте – так и запутался б, а тут видно было – поверили.

Пообещали потом небольно зарезать, в знак благодарности, а вот если обманет – тогда пусть на себя пеняет, мучить будут всерьез. Мол, тут обманщиков не любят, тут люди честные. Ага, особенно старичок ласковый. Такой честный чеснок, сука в ботах…

Из разговоров-то сельских героев между собой ясно стало, хоть и не по-русски болтали, что не первый Семёнов в ловушку попадал. И хорошая ловушка-то, с десяток в селе самооборонщиков, с бумагой от немцев на право носить оружие и задерживать подозрительных. И остальные селяне большей частью в деле. Так что удрать вряд ли выйдет, но все же на вольном воздухе помирать как-то веселее. Хотя какое там веселье, тоска зеленая, помирать-то. Уж так не хочется. Мочи нет, как не хочется. И еще от такой сволоты, вроде как совсем недавно бывшей своими.

Паршиво себя чувствовал Семёнов, хуже некуда. Одна радость – нажрался у дедушки доброго до отвала вареной картошкой. Набил утробу внятяг, чтоб потом не жрать, чтоб нести побольше и растянуть на подольше. Правда не ахти какая была картоха, прошлогодняя, такой свиней кормят. С проростками, но и такой был рад. Да сидя в полной темноте еще и поспал, благо больше делать было нечего. Думал, что с утра пораньше погонят, но видно, то ли не срослось что у местных, то ли экспедицию готовят тщательно, но весь день Семёнов промаялся в подвале. От нервной напряги несколько раз засыпал неожиданно для самого себя и так же внезапно просыпался, не понимая в первую секунду – почему ослеп и вокруг темнота. Замерз как цуцык, но вроде и отдохнул впервые за последнее время.

Выдернули его из подвала быстро и резко, как морковку с грядки. Толком не понял, что произошло, но по дороге один из конвоиров просветил жестко и зло:

– Запитають німці – ти бандит – говори, що бандит. Почнеш відпиратися – нарікай на себе.