Легкая еда (ЛП)

  Автоматически он подбрасывал еду в кошачьи миски. Это действительно было обсуждением? Академический? Безличный? Конечно, это было не то, что он чувствовал. Но что он знал? Учителя, возможно, это то, что они любили делать, брать слова и толкать их туда-сюда, как домино, игра для тренировки ума.

  Он готовил бутерброд, ожидая, пока закипит чайник. Четыре ломтика свежей чесночной салями, уложенные внахлест на ржаной хлеб, соленый огурец, узко нарезанный вдоль, козий сыр, который он раскрошил между пальцами, один тонко нарезанный лук-шалот; наконец, второй ломтик хлеба он сбрызнул оливковым маслом первого холодного отжима, прежде чем положить его сверху и прижать сэндвич, чтобы часть масла просочилась вниз, прежде чем он разрезал его пополам.

  Лудильщик, портной, свекровь, жена. Он медленно вылил кипяток на кофейную гущу. Он ничего не слышал о своей бывшей жене Элейн с тех пор, как прошло два Рождества, и не видел ее вдвое дольше. Он знал, что она повторно вышла замуж, снова развелась, побывала внутри не одной психиатрической больницы. Когда он увидел ее, это было похоже на встречу с незнакомцем, человеком, который долгое время жил в другой стране и говорил на языке, которого он не понимал.

  « У нас что, ссора? ”

  « Нет, это обсуждение. ”

  Вместо того чтобы ждать, пока двери лифта закроются у ее лица, он ушел.

  Когда зазвонил телефон, он вздрогнул.

  «Чарльз, я удивлена, что ты дома». Голос Мариан Витчак с акцентом родины, на которой она не родилась и которую не посещала до подросткового возраста. — Я думал, Чарльз, о танцах. В эти выходные, помнишь? Интересно, вы уже приняли решение?

  — Мариан, я не уверен.

  Он чувствовал ее разочарование так же красноречиво, как и слова.

  — Это трудно, Мариан, ты знаешь это. Обещать. Я никогда не знаю, что произойдет».

  «Только работа и никаких развлечений, Чарльз, знаешь, что они говорят?»

  — Слушай, я попробую, это все, что я могу сделать.

  — Помнишь, Чарльз, как однажды мы уговорили аккордеониста бросить свои польки ради «Синих замшевых туфель»? Что ж, это снова та же самая группа».

  — Мэриан, прости, мне нужно идти. Я буду на связи, хорошо? Я дам Вам знать."

  Одну половину сэндвича он съел, стоя у плиты, а другую — сидя в гостиной, слушая, как Фрэнк Морган играет «Индиго настроения», а ветер гонит дождь по высоким стеклам.

  Норма внезапно села и открыла глаза. Роза была дома, чтобы разобраться с младшим из своих детей, а затем вернулась. Они съели лазанью «Птичий глаз» и чипсы, выпили две банки пустельги, выкурили черт знает сколько сигарет. Норма спала. «Папа Ники!» — крикнула она, просыпаясь. "Питер. Как я вообще свяжусь с отцом Ники?

  У Шины был адрес, написанный на листе рваной бумаги карандашом, который начал размазываться и выцветать.

  «Как давно это у тебя? Сколько?"

  — В мой день рождения, — сказала Шина, — когда мне было четырнадцать. Он был спрятан внутри карты.

  Норма протерла глаза. Питерборо. «Не говоря уже о том, что он все еще там, он может быть где угодно».

  — Ты дашь ему знать, мой папа?

  — Вот, — Норма пододвинула к ней бумагу. — Ты дал ему знать. Ты тот, кому он дал свой адрес.

  Ханна сидела в кресле у окна наверху, накинув на плечи свитер, защищавший от сквозняков. Занавески все еще были открыты, и она могла видеть, как дождь серебрится за уличными фонарями, прежде чем он растворился в черноте небольшого парка напротив дома, где она жила. Кружка, в которой она пила мятный чай, лежала у нее на коленях. Она читала сборник новых стихов, которые подобрала в «Грибах», а фоном играл саундтрек к «Фортепиано ».

  Как будто мужчина не более чем страх и огонь для женщины, которую нужно кормить и нести, как факел. Как будто женщина не более чем свет в конце длинного и трудного туннеля. Как будто моя сладкая жизнь нуждается в этом. Как будто боли может быть достаточно, чтобы сгладить грани отчаянного дня.

  Насколько другой была бы ее жизнь, если бы она вышла замуж, родила ребенка? Те же самые проблемы, тянущие ее вниз по течению ее жизни. У нее был собственный дом, работа — хорошая работа, которую она ценила большую часть дней и которую она считала в какой-то степени приносящей пользу. Ее счет за визу оплачивался в конце каждого месяца, ее ипотека была управляемой, она ездила за границу три раза в год, наслаждалась компанией друзей. Если она видела новую книгу или компакт-диск, ей казалось, что она может купить их, не задумываясь. Помимо тех детей, которых она учила, единственным человеком, которого она кормила и о котором заботилась, была она сама.

  Ее выбор.

  Почему же тогда она чувствовала себя такой же пустой, как фарфоровая кружка, которую баюкала на коленях, такой же бледной и холодной?