Ледовый десант

Заруба поднял свою кружку. Взгляды всех устремились на него. Бойцы артдивизиона знали, что капитан выпивает очень редко, лишь в особых случаях, и не раз говорили: будь его воля, он отменил бы наркомовские сто граммов. По этому поводу артиллеристы шутили: «Командира лучшего, чем капитан Заруба, не найти во всей армии, но хорошо, что он не нарком».

— За бойцов самого передового на войне края — за разведчиков! За вашу дружбу, за чувство локтя товарища! Одним словом, за вас! За то, чтобы скорее мы дошли до государственной границы, откуда начался для всех вас, кроме Волкова, боевой путь! — произнес немного торжественно, но от души капитан Заруба.

Все выпили, стали закусывать.

Андрей Стоколос жевал колбасу с хлебом и незаметно разглядывал капитана Зарубу. Худощавое бледное лицо. Глубокие, задумчивые карие глаза. Нос за минувшие четыре недели еще больше заострился. Над правым карманом гимнастерки привинчены два ордена Отечественной войны.

Андрей представил Зарубу в форме гренадера первой Отечественной, когда воевал его далекий предок — генерал Засядько. Да, форма гренадера очень красиво смотрелась бы на нем. Стройный, высокий, лицо благородное, одухотворенное. Ни дать ни взять — дворянин-декабрист.

— Генерал-майор Шаблий, как сказал комдив, хочет забрать вас в свой штаб, — нарушил молчание Заруба.

— Штаб в Москве. И нам туда дорога. Но только с пересадкой в Киеве, — ответил Стоколос. — Правильно? — повернулся он к старшине Колотухе. — Или, может, не так?

— Точно! — кивнул Максим. — Надо сперва взять Киев. Ведь ради этого мы с тобой и выполняли последнее задание в тылу немцев.

— Время покажет, — задумчиво произнес Заруба. — От Леси Тулиной не получали вестей? — Он обращался вроде бы ко всем пограничникам, но посмотрел на Андрея.

— Не забыли ее? — улыбнулся Стоколос.

— Разве можно забыть сталинградскую зиму и двух девчат среди заснеженной, скованной морозом степи, — Заруба отодвинул от себя кружку с недопитым спиртом, положил на стол руки ладонями кверху, уставился в них.

Вот этими руками он тогда, зимой, оттирал замерзшие ноги партизанской разведчице Лесе Тулиной. Заруба стал вспоминать, как все было.

Какая-то казачка с хутора привезла к его блиндажу на телеге, запряженной волами, двух девчат, одетых, как довоенные модницы, в новые пальто и сапожки. А мороз стоял градусов двадцать, если не больше.

«Верите их, хлопцы, и оттирайте спиртом или снегом, а то окоченеют, как те несчастные…» — сказала казачка.

«Какие несчастные?» — спросил он ее.

«Да итальянцы и румыны! Шли вместе с девчатами в плен сдаваться. А я ехала с хутора за соломой в степь. Смотрю: процессия. Говорю им: «Садитесь, отвезу к своим!..» Сели девчата, а с ними и солдаты, что искали русского плена. Все худущие, аж светятся, обросшие, с черными бородами, будто апостолы. Везла я их, везла, а наших позиций все не видно. Везла час, другой. Потом — глядь назад. А солдатики уже задубели. Враги, а жалко стало. Надо же было им идти сюда из теплых краев, чтобы окоченеть меж Доном и Волгой. Говорю девчатам: «Слезайте. Разомнитесь…» Подвела волов к оврагу, приподняла бок телеги. А из нее… посыпались, как дрова, замерзшие тела чужеземных солдат. Так что с одними девчатами к вам приехала. Таким жить и детей рожать. А деток ой как нужно будет после этой истребительной войны!..»

Лесю и Оксану артиллеристы внесли на руках в блиндаж. Он вместе с бойцами начал оттирать спиртом их замерзшие ноги. Сердито сказал:

«Какие же у вас бездумные начальники! Разве можно посылать на задание людей в сапожках в такие лютые морозы?»

«Когда мы выходили на задание, была оттепель. Мороз ударил неожиданно. Еще ведь только девятнадцатое ноября, — ответила Леся. — А начальники у нас не бездумные. Наоборот…» И умолкла.

Это «наоборот» развеселило его. Он улыбнулся и еще старательней начал растирать теплыми руками задубевшие ноги девушки. В те минуты он готов был отдать ей свою кровь, лишь бы ожили ее ноги, лишь бы не стала она — красивая, черноглазая — калекой. Помнится, ужаснулся, представив Лесю на костылях. «Пускай уж мы, но почему и девчата должны страдать на войне?..»

Мысли Петра Зарубы вспугнул взрыв снаряда.

— Проснулись, проклятые гансы, — буркнул Терентий Живица и вышел из землянки.

К дальнобойным орудиям немцев присоединились батареи среднего калибра и минометы. В стрельбе улавливался ритм, будто ею кто-то руководил, дирижировал.

Заруба вздохнул, потер загрубевшими, мозолистыми ладонями свои щеки. Вот так в ту зиму под Сталинградом он тер и обмороженное лицо Леси, тер осторожно, боясь поцарапать мозолями нежные щечки, похожие на лепестки яблоневого цветка, из которого осенью должно вызреть красноватое яблоко.

«Это хорошо, что судьба свела меня на войне с бойцами Пятой заставы! — мысленно произнес капитан. — Что бы я знал о той границе, если бы не они?..»

— Дубы за ночь стали совсем багряные, — сказал Живица, войдя в землянку. — А небо ясное-ясное. Наверное, скоро ударит мороз.

— «Дубы за ночь стали совсем багряные», — повторил машинально слова Терентия Стоколос.