Ледоход

Появленіе отца заставило Соню и Якова нсколько успокоиться. Пошли поцлуи, обычныя восклицанія, разспросы… Шейна воспользовалась измнившимися обстоятельствами и увлекла всхъ въ столовую.

Услись вокругъ стола, и завязался живой, пестрый разговоръ — о заграниц, объ ученіи, о томъ, какъ свободно и легко живется евреямъ во Франціи, о новыхъ ограниченіяхъ для нихъ въ Россіи, о торговл, объ урожа…

Соломону Розенфельду было съ небольшимъ пятьдесятъ лтъ, но на видъ ему можно было дать вс шестьдесятъ, — такъ сда была его, въ свое время темно-русая, борода, такъ устало было его изборожденное морщинами мертвенно-желтое лицо. Движенія, впрочемъ, были у него довольно живыя, даже порывистыя, онъ быстро ходилъ, быстро и горячо говорилъ, и смялся громко и легко. И волосы на голов его, блые, какъ сметана, торчали густые и плотные, какъ у юноши.

Онъ «занимался пшеницей», былъ агентомъ крупной экспортной фирмы, и въ урожайные годы «крутилъ дла». На фон мстной нищеты онъ считался человкомъ зажиточнымъ; на самомъ же дл у него не было никакого состоянія, и это потому, что большую часть его заработка выматывало изъ него коммерческое начальство. И даже домишко Розенфельда былъ заложенъ у того же всевысасывающаго начальства.

Розенфельдъ былъ человкъ неглупый, довольно чистый въ смысл нравственномъ и пользовался въ город уваженіемъ и вліяніемъ. При старомъ городовомъ положеніи, когда евреи могли быть избираемы, его неизмнно выбирали въ гласные и даже, если онъ не отказывался самъ, въ члены управы. Онъ не игралъ въ карты, не ходилъ въ клубъ, въ свободные зимніе вечера любилъ читать, и бда была только та, что книгъ въ городк почти не имлось. Самоучкой онъ одоллъ — съ грхомъ пополамъ, впрочемъ, — нмецкій языкъ, и въ его контор, за стеклянными дверцами ясеневаго шкапчика можно было видть ряды томиковъ, — сочиненія Гёте, Шиллера, Гейне и другихъ нмецкихъ авторовъ.

— А ты порядкомъ измнился, — сказалъ Розенфельдъ, вглядываясь въ сына. — Борода… и угрюмый такой сталъ… Въ твои годы не надо быть угрюмымъ, успешь еще… Еще будетъ время намучиться.

— Разв еврей можетъ не быть угрюмъ, — вставила Шейна. — Слава Богу, подумать есть о чемъ… Кажется, о чемъ должно передумать еврейское пятилтнее дитя, то русскому хлопцу даже до самой свадьбы въ голову не придетъ.

— Во всякомъ случа, сегодня серьезность и всякая тамъ хмурость въ сторону, — весело проговорилъ Розенфельдъ, быстро пересаживаясь на другой стулъ. — Можно себ иногда позволить имть и свободное лицо.

— Ты правъ, папаша, совершенно правъ.

Яковъ дружески улыбнулся отцу. Онъ и самъ очень не прочь былъ имть теперь и «свободное лицо», и свободную душу. Такъ хотлось покоя, такъ нуженъ былъ отдыхъ посл семидневнаго путешествія третьимъ классомъ, посл массы наблюденій, сопоставленій и размышленій, горькимъ бременемъ навалившихся на сердце за время этого путешествія.

И обстановка была теперь такая, что спокойствіе могло бы пролиться въ душу. Мягкій сумеречный свтъ, самоваръ, котораго не видишь за границей, чистая скатерть, вс эти домашніе коржики и варенья, и старая, наивная, нсколько смшная мебель, и нжное, ласково-печальное лицо матери, и товарищески-дружелюбный тонъ отца, хоть и посдвшаго еще сильне, но все же подвижного, бойкаго, и такого милаго, милаго, — все это настраивало на какой-то добродушный, тихій, дружескій ладъ, трогало и умиляло. И хотлось упиться этимъ умиленіемъ, хотлось хоть на время забыть обо всемъ грозномъ и жуткомъ, — о вопросахъ мучительныхъ, объ идейномъ разлад, о томъ, что длается тамъ, за стнами этой старенькой столовой, хотлось довриться ей, родной и ласковой, отдаться, покориться…

Но что-то мшало Якову… Что-то жесткое и несдвигающееся давило ему душу, и онъ чувствовалъ себя неловко, стсненно. Точно посадили его въ тотъ узкій промежутокъ, между буфетомъ и стной, на который невольно устремлялись его глаза…

Его глаза устремлялись туда для того, чтобы не встрчаться со взглядами сестры. Соня сидла мрачная, тревожная, почти злобная. Было видно, что она осуждаетъ и это чаепитіе, и эти пустые разговоры, тяготится, и съ нетерпніемъ ждетъ, когда это окончится. Она походила на большое темное облако, которое въ лтній день проносится надъ кроткою нивой, и все разростается, и все чернетъ, и оттуда, сверху, высматриваетъ мсто, на которое нужно ринуться грознымъ и буйнымъ дождемъ.

— Сонечка, ты сидишь такая надутая, точно Яша у тебя жениха отбилъ, пробовалъ пошутить Розенфельдъ.

Соня сдлала видъ, что улыбается, и старику стало стыдно: онъ почувствовалъ, что шутка вышла плоской и неумстной…

Посл нкоторой паузы опять пошли разговоры о пустякахъ, легкіе и вздорные разговоры, — т именно, которые такъ хотлось бы вести теперь Якову, и которые, однако же, смущали его и конфузили.

Стемнло. Зажгли лампу и убрали самоваръ.

Пришло нсколько знакомыхъ и родственниковъ. Уже полъ-города знало о прізд Якова, и всмъ хотлось взглянуть на небо, заграничнаго человка. Разговоръ сдлался оживленный, шумный. Какъ-то незамтно исчезла Соня, пронесло облако мимо, и Якову стало легче на душ, и онъ болталъ безъ умолку.