Ледоход

Тутъ же, подл Шейны, стояла босоногая, щекастая двчонка, Марфушка, и глуповатое, но милое лицо ея, тоже нетерпливое и взволнованное, когда подвода, наконецъ, подъхала и остановилась, освтилось вдругъ такой радостью, такимъ счастьемъ, какъ если бы пріхалъ не паничъ — чужой человкъ, котораго Марфушка никогда и въ глаза не видала, а родной ея, долгожданный и горячо любимый братъ…

Яковъ нжно обнялъ мать, и бережно поддерживая, повелъ въ домъ.

— Гд же отецъ? — спросилъ онъ.

— Не знаешь его? — отвтила Шейна;- онъ-же всегда долженъ опоздать. Въ Гнилушкину экономію похалъ, къ князю Абамелику, рапсъ покупать. Отложить нельзя было: князь вечеромъ узжаетъ за границу… Марфушка! Вылупила глаза!.. Возьми же чемоданъ.

Щекастая двчонка, въ стыдливомъ восхищеніи слдовавшая за пріхавшимъ и не сводившая съ него сіяющихъ, почти благодарныхъ глазъ, громко взвизгнула и, задыхаясь отъ восторга, кинулась обратно къ крыльцу, за чемоданомъ.

Войдя въ домъ, Яковъ снялъ съ себя пиджакъ и жилетъ и сталъ умываться. Мать, прихрамывая и стуча костылемъ, не переставая суетилась около него.

Въ первый разъ разсталась она съ сыномъ на такое, долгое время, и теперь, при встрч, переживала чувства, совершенно неизвданныя, новыя. Каріе глаза ея, обыкновенно тусклые и усталые, теперь сильно оживились, они смотрли и весело, и скорбно, временами на нихъ набгали слезы, и женщина эта сама не понимала отъ чего — отъ радости, отъ умиленія, отъ темнаго ли предчувствія…

Сони въ комнат не было: братъ говорилъ чортъ знаетъ что, оказался человкомъ чуждымъ, и она ршила, что его надо игнорировать. Она твердо ршила его игнорировать… Но не усплъ Яковъ окончить умываніе, какъ она появилась въ дверяхъ и заговорила:

— Какъ вы не понимаете того, что служите въ чужомъ стан!.. Вашими руками загребаютъ жаръ, разрушаютъ классовыя перегородки, а когда ихъ разрушатъ, васъ выпрутъ вонъ и ничего вамъ не дадутъ.

И когда Яковъ отвтилъ, что никто ничего не будетъ давать, и что евреи сами себ возьмутъ то же, что возьмутъ и другіе, Соня стала доказывать, что «взять не позволятъ». У евреевъ берутъ все, — ихъ грудъ, ихъ кровь, ихъ геніевъ, Меерберовъ, Лассалей, Гейне, Спинозъ, — а потомъ имъ предлагаютъ ассимилироваться, раствориться. Вс націи могутъ жить, даже самыя ничтожныя — албанская, черногорская, сербская, — и только еврейство должно умереть, раствориться. И вдь этого требуютъ лучшіе люди. А между тмъ отъ кого получаютъ весь свой свтъ эти лучшіе люди? Кто ихъ Богъ и пророкъ? Еврей Марксъ. О, отчего Карлъ Марксъ не носилъ чисто еврейскаго имени, отчего не назывался онъ Мордухъ? Эти господа, которые требуютъ, чтобы еврейство растворилось, назывались бы теперь не марксистами, а мордухистами.

Якова споръ сталъ тяготить.

Сейчасъ по прізд, не раздвшись, не умывшись, не разспросивъ о родныхъ, не поговоривъ даже съ матерью, которая съ такой нжностью и такъ жадно на него смотритъ и ждетъ его разсказовъ, его вниманія, онъ ввязался въ это крикливое перебрасываніе горячими тирадами, и это такъ утомительно и раздражаетъ… А Соня больна, и споръ ее такъ волнуетъ, она кашляетъ и задыхается, и схватывается за сердце… надо бы прекратить, надо бы сейчасъ прекратить…

Но Якову неудержимо хотлось сдлать одно только маленькое, заключительное, послднее возраженіе, — за нимъ слдовало другое, третье, а Соня, даже не выслушавъ брата, съ своей стороны затопляла его горячимъ потокомъ гнвныхъ, стремительныхъ словъ.

Съ тоской и съ тревогой слушала своихъ дтей Шейна. Она вздыхала, разводила руками, бросала умоляющіе взгляды то на сына, то на дочь, а временами, набравшись храбрости, изловчалась вставить слово, другое, и все пыталась увести дтей въ столовую…

А въ сосдней комнат, притаившись, съ большой кастрюлей въ рукахъ, стояла Марфушка, и съ изумленіемъ, сердитая, смотрла черезъ растворенную дверь на то, что происходило передъ ней. Столько было разговоровъ о прізд панича, съ такимъ нетерпніемъ его ожидали, такъ нжно мечтали о дорогомъ гост, такія для него наготовили вкусныя печенія и варенья — и вдругъ, на вотъ теб…

— Тілько що въ хату — и яка свара!

И Марфушка негодовала всмъ своимъ простымъ и чувствительнымъ сердцемъ. Уже она ненавидла «оцего чортяку», и была лютымъ врагомъ ему. Она слушала, слушала, — и все больше и больше закипала.

— У-у, горластый! Ажъ злякалась…

Полная огорченія и обиды, ушла она на кухню, забрала тамъ цлую гору мдной посуды и выйдя во дворъ, на кучу песку, принялась за чистку. До нея долетали голоса и Сони и Якова, но она не хотла ихъ слушать, и, чтобы оградить себя, она затянула псню — да такъ визгливо, да такъ ожесточенно, что когда минутъ черезъ пять подъхалъ къ воротамъ Соломонъ Розенфельдъ, мужъ Шейны, и издали взволнованно крикнулъ: «А что пріхалъ нашъ гость?» — то она ничего не разслышала и не отвтила.

— Пріхалъ нашъ гость? — повторилъ Розенфельдъ, торопливо слзая съ брички.

Не оглядываясь на хозяина, отчаянно визжа пескомъ по ярко сверкающей мди, Марфушка сердито буркнула:

— Пріхалъ.

И почти не понижая голоса, она добавила:

— Хай бы вінъ тобі сказывся, чортяка патлатый!

VI