Ледяной поцелуй страха

А потом как-то он совершил первую сделку, загнав старую, но вполне еще годную деталь, на рынке по заманчивой цене… Оказывается, и деньги лучше зарабатывать не только физической силой, но и умом и хитростью.

Умом и хитростью… Он шел, выкарабкивался, выбивался из старой жизни в новую, оставлял ту, ненавистную, оборванную, унизительную, как старую шкуру. В его новой жизни не будет нищеты и убогости. В его новой жизни будет денег столько, сколько ему и не снилось.

У него получалось, все получалось — с умом и хитростью. Вот только избавиться от воспоминаний-кошмаров и снов, в которых он видел себя то плачущим у прилавка мальчиком, то наливающим себе воды в стакан из бутылки, в которой оказывался смертоносный яд, никак не получалось…

Геннадий вышел из ванной и присел рядом с мини-баром. Здесь оставалась последняя «чекушка» с водкой. Алкоголь не избавит его от страшной катастрофы, но слегка притупит шок и отчаяние. Геннадий взял в руки бутылочку, сорвал зубами крышку и тут услышал за спиной сиплый голос, который бы ни с каким не перепутал:

— Эй, а мне плеснешь?

Пригвожденный ужасом, он не сразу смог обернуться. Досчитал до трех, пытаясь убедить себя в том, что ему померещилось. Но, в противовес собственным уговорам, за спиной раздалось покашливание и сиплый вдох:

— Генка, мать твою! Плеснешь или нет?

Он обернулся и, побледнев, едва не лишился чувств. На его кровати, поджимая босые волосатые пальцы, в вытянутых трениках и замызганной майке-алкоголичке, сидел его отчим и ухмылялся щербатым ртом.

— Здорово, пасынок! Выпьем за встречку? Да и проводим тебя на дорожку.

— На… какую дорожку? — едва вымолвил Геннадий.

— А в ад! — весело подмигнул отчим и захохотал.

* * *

В этой небольшой квадратной комнате не оказалось даже стула. Голая лампочка освещала тусклым светом бетонный пол и кирпичную кладку. На противоположной от входа стене был натянут белый экран, на котором мельтешили серые полосы. Полина неуверенно переступила порог и перевела взгляд на единственную вещь здесь — кинопроектор, старый, с помощью которого когда-то в кинозалах показывали фильмы. В этот момент мельтешение исчезло, и на экране появился первый кадр. Камера вначале скользнула по кафельным стенам, затем — по потолку с круглыми «хирургическими» лампами, затем ненадолго остановилась на наполовину скрытом медицинской маской лице мужчины в шапочке. И после этого уже показала сбоку лежащую на узком столе женщину, лица которой Полина не могла разглядеть. Женщина стонала, ее пальцы судорожно вцеплялись в края стола, а затем она вдруг, приподнявшись, истошно закричала. В первый момент Полине захотелось отвернуться и выйти из комнаты, но, словно подчиняясь магии, она осталась. Будто околдованная, стояла и смотрела на экран — на эти чужие муки, которые вскоре обернутся для кого-то счастьем. И, наблюдая за чужими родами, испытывала другую боль — куда сильнее той физической, от которой страдала женщина на записи. И вот раздался крик новорожденного. Видео оборвалось после того, как врач развернул к камере младенца, на экране вновь замельтешили серые полосы. Полина очнулась от странного наваждения и провела ладонью по взмокшему лбу. Чувствовала она себя такой опустошенной, обессиленной, что едва смогла преодолеть короткое расстояние, отделяющее ее от двери. Неприятным открытием стало то, что дверь успела захлопнуться, а с этой стороны не оказалось ручки. Наполняясь паникой, Полина попыталась открыть дверь, но только сломала ноготь.

— Выпустите меня отсюда! — закричала девушка, колотя кулаками в оцинкованное дерево. — Выпустите!