Леди мэр

— Да было как-то дело… Правда, давненько. Ждала меня одна персона… Ничего не вышло… Дама всерьез, а у меня одно на уме — домой бы… К Симе! Одна она для меня… такая… Единственная… Ну, вам меня не понять…

— Ну почему же? Хотя… у каждого — свое, Степан Иваныч. Свое — у каждого. Так где расписываться?

Я еще царапаю на каких-то квитанциях, когда в кабинет влезает Лыков, почему-то в парадном мундире и при белых перчатках.

— Наше вам… с кисточкой.

— Вам также, майор. А что это ты сегодня как индюк с аксельбантами, Лыков?

— Тебя не спросился.

Лыков, свернув и вынув из стояка, собирается вынести здоровенное триколорное знамя с золотыми кистями и гербом города.

— Ты чего самовольничаешь тут? — поднимается Степан Иваныч. — Эй! Эй! Ты куда это тащишь, Серега?

— Вот именно… Тем более из моего будущего кабинета!

— Вообще-то, Басаргина, именно тебе про это говорить не велено… Артур Адамыч требует… Без настоящего символа, говорит, нельзя!

— Ты про что?

— Ну, репетируют там в клубе… Все твои… Эту самую… «инаугурацию»… Готовятся… В условиях конспирации…

— Да они что? С ума сошли? Где имение, а где наводнение? До выборов еще сутки! Ничего же не понятно еще.

— Не темни, Лизавета. Все знают уже — у тебя с губернатором шурики-мурики. Он же всем отмашку дал — только ты! Думаешь, тут все дураки? Будет городу режим особого благоприятствия. Так что с тебя новые наручники для всего отдела. Ну и с квартирным вопросом… Если всерьез… Понимаешь? А лично я весь состав уже нацелил! В нужном направлении.

— Господи… Да что ж вы из меня дурочку делаете?

— Мое дело маленькое — доставить символ.

Только когда он, кряхтя, попер перед собой державный стяг, я прихожу в себя и кидаюсь за ним…

В клубном зале полутемно, и я с улицы ни черта не вижу, только силуэты, но похоже, тут и впрямь все мои…

Даже Гришка сидит на коленках у Гаши.

Нина Васильевна шипит:

— Сядьте, Басаргина.

— Мам, садись… Мешаешь!

Лохматик берет меня за руку и втискивает в скрипучее кресло.

Я озираюсь.

Лыкова со знаменем я нигде не вижу. Он послал меня подальше еще на улице и куда-то пропал.

Сцена полуосвещена рабочими софитами, от которых падают длинные тени. В глубине сцены выстроен хор, перед которым сидит ансамбль народных инструментов. Ну, ясное дело, не «Крейзи догс» же зазывать на церемониал.

Посередине сцены стоит пюпитр с красной папкой. Сверху свешивается щит с гербом города: нечто сине-красно-золоченое, со скрещенными геральдическими рыбами и прочими наворотами. В углу сидит священник в рясе и читает газету. По сцене носится вдохновенный Артур Адамыч со сценарием и секундомером в руках. Голос его дрожит:

— …И вот именно в этот момент звучат фанфары и на сцену выезжает древняя ладья, на которой находится дитя, изображающее вечные источники животворной Волги… Где ладья?

— Еще красят, Артур Адамыч! — сообщают из хора.

— Ну хорошо, хорошо, вернемся к началу. Итак, новый мэр торжественно проходит через зал и поднимается по красной дорожке на сцену… Торжественно выносится знамя города… Мэр произносит клятву верности городу и народу и, преклонив колено, целует стяг… Затем его благословляет отец Паисий… Вы готовы, отец?

— Благословлю.

— И только после этого, а не до… хор дает апофеоз! Вы готовы, дорогие мои? Не напутаете?

— Еще не заснули.

— Вполголоса… Вполноги… Вполсилы… Прикидочно… Пошли!

Я не выдерживаю, вскакиваю и ору:

— Стоп! Артур Адамыч, миленький, кончайте этот балаган!

— Балаган? — почти в ужасе вскидывает он свою аж желтоватую от седины гриву. — Это… это… стыдно, Басаргина. Мы столько ждали этого часа. Мы столько сделали, чтобы он пришел. Не отбирайте у нас праздника, Лизавета. Мы радуемся как умеем. Вам не совестно?

Карловна шепчет из-за моей спины:

— Самое логичное, Лиз, если мы выйдем просто покурить.

Мы и выходим.

Стоим себе, попыхиваем.

Тишина в Сомове — мертвая. Как будто город запечатали от всего остального мира наглухо.

Здание клуба окружено густыми деревьями, за ними видна высоченная краснокирпичная труба комплекса «Серафима». Из трубы разматывается и, клубясь, расползается по черному небу полоса белого дыма, его очень много, ветерок сносит дымовую завесу к Волге, расстилает над берегами.

— Какой интересный дым, Лиз, — замечает Элга. — Как будто там жгут что-то.

— Чего там жечь? Серафима свою колбасу коптит, — пожимаю я плечами.

Господи, прости меня, грешную!

Как же я буду клясть себя потом за то, что ничто меня не подтолкнуло в те минуты — хотя бы догадаться, что там творится…

Табачная линия заторможена, почти все освещение выключено. Взбудораженные гастарбайтеры, уже с узлами и чемоданами, орут по-молдавски, обступив Чуню, и размахивают рублевыми деньгами и контрактами.

Девушка, плюнув на деньги, бросает их под ноги Чуне, который держит бешено лающего пса в наморднике.

— Назад! — орет Чуня. — Все назад! Тихо! Тихо! Я же ничего не понимаю! Чего вы взбесились? Мать вашу… Вам плочено? Плочено! Куда поперли? Чего орете?! Ну ладно, ладно, щас спрошу!

Когда охранник Чугунов входит в кабинет Серафимы, дед Щеколдин пересчитывает деньги, перекладывая их из сейфа в чемоданчик.

— Табачок горит в котельной?