Леда без лебедя

Самые отдаленные воспоминания нашей любви оживали одно за другим на ее устах, вызванные самыми незначительными поводами и возрождавшиеся с необычайной силой в родном месте, в благоприятной среде. Но это тревожное возбуждение, эта безумная жадность к жизни, овладевшие мною раньше в саду, теперь делались для меня почти нестерпимыми, вызывали во мне приукрашенные видения будущего, так как противопоставлялись преследовавшим меня призракам прошлого.

— Нам нужно вернуться сюда завтра, самое позднее — через два, через три дня, чтобы остаться здесь; но мы должны быть одни. Ты видишь: здесь есть все, ничего не унесли. Если бы ты захотела, мы могли бы остаться здесь и на эту ночь… Но ты не хочешь! Правда не хочешь?

Голосом, жестом, взглядом я старался соблазнить ее. Мои колени касались ее колен. А она не сводила с меня глаз и ничего не отвечала.

— Ты представляешь себе первый вечерздесь, в Виллалилле? Мы выходим в сад, остаемся там до заката, видим, как в окнах вспыхивает свет!.. Ах, ведь ты понимаешь… Свет, который зажигают в доме в первый раз, в первый вечер!Представляешь себе? До сих пор ты только и делала, что вспоминала и вспоминала. И вот видишь: все твои воспоминания не заменят ни одного сегодняшнего момента, не сравнятся ни с какими завтрашними моментами. Ты, может быть, сомневаешься в том счастье, что предстоит нам впереди? Я никогда не любил тебя так, как люблю теперь, Джулиана; никогда, никогда. Понимаешь? Я никогда не был твоим так, как теперь, Джулиана… Я расскажу тебе, расскажу, как я проводил время, чтобы ты узнала о сотворенном тобой чуде. Кто мог ожидать чего-либо подобного после столь дурного поведения? Я расскажу тебе… Порою мне казалось, что я вернулся к временам молодости, к временам ранней юности. Я чувствовал себя чистым сердцем,как тогда: добрым, нежным, простым. Я ни о чем не думал. Все, все мои мысли принадлежали тебе: все мои волнения относились к тебе. Нередко вида цветка, маленького листочка было достаточно, чтобы переполнить мою душу, — так она была полна. А ты не знала ничего; быть может, и не замечала ничего. Я расскажу тебе… В тот день, в субботу, когда я вошел к тебе в комнату с этим терновым кустом!.. Я был робок, как влюбленный подросток, и чувствовал, что умираю от желания взять тебя в свои объятия… И ты не заметила этого?! Я расскажу тебе все; я вызову улыбку на твоих устах. В тот день сквозь портьеры алькова я мог видеть твою кровать. Я не смог оторвать от нее глаз и весь дрожал. Как я дрожал! Ты не знаешь… Несколько раз я даже входил в твою комнату, один, крадучись, с сильно бьющимся сердцем; и приподнимал портьеры, чтобы взглянуть на твою постель, чтобы прикоснуться к твоей простыне, чтобы прижаться лицом к твоей подушке, как обезумевший любовник… И нередко, ночью, когда все в Бадиоле уже спали, я тихо-тихо подкрадывался к твоей двери; мне казалось, что я слышу твое дыхание… Скажи мне, скажи: могу ли я прийти к тебе этой ночью? Хочешь ли ты этого? Скажи: ты будешь ждать меня? Можем ли мы провести эту ночь вдали друг от друга? Невозможно! Твоя щечка найдет свое место на моей груди, вот здесь, — помнишь?.. Как ты легка, когда спишь!..

— Туллио, Туллио, замолчи! — умоляющим голосом прервала она меня, как будто мои слова причиняли ей боль. — И, улыбаясь, прибавила: — Ты не должен опьянять меня так… Ведь я раньше говорила тебе. Я так слаба; я жалкая, больная… Ты кружишь мне голову. Я не владею собой. Видишь, что ты со мною сделал? Я едва дышу…

Она улыбалась слабой, усталой улыбкой. Веки у нее слегка покраснели; но из-под этих усталых век глаза ее горели лихорадочным блеском и все время смотрели на меня с почти нестерпимой пристальностью, хотя и смягченной тенью ресниц. Во всей ее позе было что-то неестественное, чего не мог уловить мой взор, не мог определить мой ум. Разве раньше когда-нибудь лицо ее освещалось тревожащей тайной? Казалось, что порою выражение его усложнялось, омрачалось, становилось каким-то загадочным. И я думал: «Ее пожирает внутренний огонь. Она еще не в силах постичь случившееся. Быть может, все в ней всколыхнулось. Разве не изменилось ее существование в одно мгновение?» И это полное глубины выражение ее лица влекло меня и все больше усиливало мою страсть. Ее жгучий взгляд проникал в меня до мозга костей, как пожирающее пламя. И хотя я видел, как она слаба, я сгорал нетерпением еще раз овладеть ею, еще раз сжать ее в своих объятиях, еще раз услышать ее крик, вобрать в себя всю ее душу.

— Ты ничего не ешь, — сказал я ей, делая усилие, чтобы рассеять туман, быстро дурманивший мне голову.

— Ты тоже.

Выпей хоть глоток. Узнаешь это вино?

— О, узнаю.

— Помнишь?

И мы взглянули друг другу в глаза, взволнованные всплывшим воспоминанием любви, окутанным парами этого нежного, горьковатого, золотистого вина, которое она так любила.

— Выпьем же вместе, за наше счастье!

Мы чокнулись, и я залпом выпил; но она даже не омочила губ, словно охваченная непреодолимым отвращением.

— Ну?

— Не могу, Туллио.

— Почему?