Лебяжий

Водилов ухмыльнулся.

Поулыбавшись ему и каждому, старик снова принялся за еду, ел вкусно, причмокивал, изредка оглядываясь на счастливо хихикающую повариху.

– Бог спасет, – сказал, насытившись, однако лба не перекрестил.

– Ты что, дед, в бога веруешь? – тотчас прицепился Водилов.

– А как иначе? Не верить – не жить.

Водилов нашелся не сразу, хотя представился случай почесать язык.

– А ты видал их... троицу-то эту?

– У меня и без троицы есть за кем присматривать.

– Значит, не видал... На слово веришь?

– Верю не всякому зверю. А молюсь тому богу, который в людях.

– Ишь ты! Еще один стихийный философ, – покосившись на Станеева, сказал Водилов. – С причудинкой.

– Не без этого, – согласился Истома и, повернувшись к Лукашину, в полную силу пророкотал: – А место, Паша-друг, вы отменное выбрали! Берегите ее, планетку-то эту, не захламляйте!

– Не выбирали – пути нет, – многозначительно кашлянул Лукашин. – Потому и тормознулись.

– Ежели надо – проведу... – начал было Истома, но Лукашин пригрозил ему глазами.

– Пойду начальству докладывать. Наверно, втык будет.

– Скажи, мол, курсом идем верным, – прокашлявшись, сказал Степа. – Массы выразили полное единодушие, хотя и не знают, куда идут.

– Массы и не должны знать, – усмехнулся Водилов. – Массы должны созидать... Им этого вполне достаточно.

– Худо едите, работнички! – с обидою упрекнула Сима.– Видно, харч не по губе?

– Харч что надо. Жаль, повидла нет в рационе, – с полным ртом отозвался Станеев. Он с изумлением косился на крепкого старика, который, точно размороженный мамонт, вдруг ожил и затрубил, призывая сородичей, но ему отозвались уже измельчавшие потомки. «Какой человечина!» – думал Станеев, испытывая неизъяснимое волнение, когда Истома зорко и ласково взглядывал на него.

– Ты не захворал, Степа-золотко? – шепнула Сима, ладонью коснувшись мужнина лба.– Лица нет...

– Зуб разболелся... и кости ломит.

Все болезни свои Степа переносил на ногах. Думал, и эту как-нибудь переможет.

Лукашин, пройдя в другую половину вагончика, настраивал рацию, вызывая скороговоркой:

– База! База! Я пятый. База!

– Слышу, Паша! – точно стоял рядом, ясно отозвался Мухин. – Вы где?

– На Лебяжьем застряли. Как слышно? Прием! – вкладывая в этот вопрос иной, обоим понятный смысл, спросил Лукашин.

– Хорошо, хорошо слышно, – одобрил Мухин. – Почему на Лебяжьем?

– Так все потому же: пути нет дальше. Вот и Истома так считает.

– Верно, верно, Иван Максимыч, – поддакнул Истома. – Пути, значит, нету. Топко тут.

– Ну что ж, до связи. Может, к утру что-нибудь придумаете?

– К утру крылья не вырастут. А без них нам не выбраться.

7

– Бараки куда с добром! – говорил Истома, шагая сугробистым берегом Курьи. Он был крупнее своего спутника, но – странная вещь! – не проваливался. Лукашин то и дело вяз мясистыми, как у быка-шароле, ногами и отчаянно ругался. – Я тут приглядывал за ними, ровно сердце чуяло, что новы хозяева появятся.

– Хозяева-то явились, да мозги дома забыли;

– Чем недоволен, Паша?

– Обогреваться как будем? Одни бочки железные. Наших людей они не обогреют.

– Сложи кирпичные.

– Я не химик: из снега кирпичи не выплавлю.

– Зачем из снега? Верстах в двадцати целый склад готового. Когда-то станцию строить собирались, да не собрались, на ваше, выходит, счастье.

– Верно ли, Истома Игнатьич?

– Как то, что перед тобой стою.

– Ну спасибо, выручил ты меня! А то хоть криком кричи. Или самолетом заказывай из Уржума...

– Услуга за услугу, Паша. Чаишко у меня вышел. Ссуди пачечек десять. После чем хочешь верну: рыбой, мясом или грибами.

– Не обижай, гамаюн! – подсчитывая в уме, сколько и чего может выменять у линейщика, чтобы обеспечить рабочим разносол, говорил Лукашин. – Но если продашь – купим.

Они вышли к стрелке, у которой река разделялась на два рукава. Ближняя заберега подтаяла и парила.

– Землица бочок себе греет.

– Вот скажи кому, мол, в Заполярье теплые источники – разве поверят? – развел руками Лукашин.

– Ты в сараюшку мою заглядывал? Нет? Загляни. У меня там вроде купальни. Бывает, с обхода ворочусь – мозжат косточки. Плюхнусь в корыто, погреюсь – отпустит боль.

– Знатно устроился!

– А как же: не на год приехал!

– Не тоскливо тут одному-то?

– Обвыкся.

– Где, говоришь, кирпич-то? Я хлопцев пошлю.

– Одни не найдут. Провожу.

Они воротились. Подле вагончиков, уминая снег, давя юную поросль, крутился болотник.

– Эй! – загремел во всю мочь Истома. Как из огня головешку, выхватил из кабины невзрачного востроглазого тракториста, тряхнул за шиворот. – Ты сеял тут, пакостишь?

– Пусти! – словно висельник дрыгая в воздухе ногами, хрипел тракторист. – Пусти! Вам же дорогу торю!

– Я те поторю! Я поторю тебе, змей! – взвился Лукашин, с трудом расцепляя зачугуневшие Истомины клешни. – Тут лес – всей тундре награда, а ты...

– Над кустиками крокодиловы слезы льешь, а человека душат – не жалко! – судорожно хлебая ртом воздух, проклекотал мужичонка и, смертно обидясь, пошел прочь. – Для вас, для сволочей, старался.

– Эй, погоди! – окликнул Лукашин. – За кирпичом надо съездить.

– Пошел ты... к ежовой матери!

– Вот пес. Ну и пес! Ты бы полегче с ним, Истома Игнатьич!