Латинский трилистник

Известно, что caveo фонетически так же соотносится с греч. κοέω «внимаю», как paveo «дрожу от страха» с πτοέω «пугаю», как lavo, -ere (вариант lavare) «мою» с λούω то же, или как лат. cavus «пустой» - с κόοι·τὰ χάσματα τῆς γῆς καὶ τὰ κοιλώματα (Hes.); можно сравнить, наконец, лат. faveo «проявляю благосклонность» с арм. govem «хвалю» слав. *gověti «почитать, поститься, проявлять милость» < *gᵘ̯howeye-. На протяжении ХХ в. этот латинский переход *-ov-> -av- перед гласными объяснялся преимущественно при помощи гипотезы П.Кречмера и Ф. Зольмсена, предполагавших, что возник он сперва в безударных формах типа cavére, pavére, laváre, favére или cavérna «впадина, пустота», а позднее по аналогии распространился и на подударные позиции в словах от тех же латинских основ [Kretschmer 1904; Solmsen 1904]. При подобном объяснении, основывающемся на ударении классической латыни, в этом переходе оказывалось слишком много иррегулярных, толкуемых ad hoc моментов: взять такие формы, как November «ноябрь» от novem «девять», noverca «мачеха» при novus «новый» или глаголы moveo «двигаю», voveo «клянусь», foveo «согреваю» - все эти случаи Кречмер и Солмсен объясняли с большой натугой. В 1990-х на смену их версии была выдвинута П. Схрейвером (в книге о латинских рефлексах индоевропейских ларингалов) иная, обладающая значительно большей объяснительной силой. Она предполагает, что этимологическое *-ov- перед гласным уже в пралатинском всегда давало -av-, за исключением позиции после Н₃ (ovis «овца» <*H₃ewi-).[2] Все случаи, когда в латыни перед гласным налицо сочетание -ov- с этимологическим лабиальным Схрейвер рассматривает как рефлексы древнего *-ev-: таковы novus<*newos, греч.νε(ϝ)ός, novem<*H₁newṃ, греч. ἔννε(ϝ)α, ovo.-are «восхваляю»<*H₁eu-, греч. εὐάζω, сюда же moveo довольно редкий тип каузатива с е-огласовкой, известный, однако же, по таким латинским формам, как terreo «пугаю», augeo<*H₂eug’eye- «взращиваю, умножаю» и т.д. [Schrijver 1991: 436-454]. Концепция Схрейвера успешно справилась со множеством фактов, каковые, по сути, оставляла необъясненными гипотеза Кречмера-Зольмсена. Сейчас дискуссионными, пожалуй, остаются лишь пралатинские отражения индоевропейских *o,*e, перед этимологическими лабиовелярными *gʷ, *gʷh : с одной стороны, видим лат. nūdus «нагой», явно из *nogʷodhos или *nogʷedhos, без перехода корневого *о> а (см. германские параллели с тем же значением – гот. naqaþs

Этот глагол входит в одно этимологическое гнездо с др.-инд. ākuvate «он намеревается», ā́kuti, ā́kūtam «замысел», kaví «провидец, поэт», kavārí «алчный»; с греч. κοέω и ἀκούω «слушаю», < *n̥-kousyō см. также ἀκεύει·. τηρεῖ «следит» (Hes.); с гот. hausjan, др.-в.-нем. horren «слушать» при др.-англ. hâwian «смотреть». с лтш. kavêt «медлить», со слав. *čuti «чуять», также *čeviti в др.-чешск. uščeviti «посещать», блр. човиць «бдеть». А еще далее – с греч. θυό-σκοος «наблюдающий за жертвами», др.-англ. scēawian, др.-в.-нем. scuwōn «смотреть», гот. skauns, др.-в.-нем. scóni «привлекающий внимание, красивый», гот. us-skaws «медлительный, осторожный», собственно «оглядчивый» (ср. лат. cautus с тем же значением и лтш. kavêt), арм. c̣uc̣anem «показываю» <*skeu-sk’-, c̣oyc̣ «зрелище, демонстрация, показ» [Pokorny 1959: 587-588; ЭССЯ 1977:99-100]. Итак, смысл «озабоченности, предосторожности», характерный для caveo в письменную эпоху, представляет лишь малую часть широкого поля употреблений и.-е. *(s)keu- с его семантикой «фокусировки чувства, интеллекта или воли на некоем объекте», а также «способности объекта привлекать их к себе». Очень похоже на то, что многообразие употреблений слова caus(s)a, далеко не исчерпывающихся понятием «причины», вполне способно соотноситься с тем же самым смысловым полем.

Так, лейпцигский «Тезаурус латинского языка» одним из основных значений causa называет «разыскание, рассмотрение», «предмет, трактуемый при помощи слов» - «quaestio», «res, quae verbis tractatur» [ThLL 1906-1912:685]. В частности, излюбленное Цицероном и обычно не находящее адекватного отражения в переводах соединение res «вещь, дело, положение вещей» и causa в пары соположенных понятий – res causaque, res ipsa causaque, res et causa, res ipsa atque causa (например, в Cluent. 139,141; Catil.4,10; Scaur.16; nat.deor. 1,2; de orat.1, 259 и во многих других случаях, указываемых «Тезаурусом») – хорошо разъясняется из такого контекста, как fat. 9 qua de re agatur et in quo causa consistat «о каком предмете пошла бы речь, и в чем состояла бы проблема». Похоже, что res, поскольку оно дифференцируется от causa,[3] относится к предмету или ситуации как таковым, внешним относительно их рассмотрения и обсуждения, а causa берет их же как уже преобразованные в тему речи, дискурса. Понятно, что отсюда происходит и юридическое применение causa, чуть ли не с эпохи законов XII таблиц, к слушанию-рассмотрению дела судьями и, соответственно, к его двусторонней презентации перед судом усилиями тяжущихся: см. пересказ одного из этих древних законов в Aul.Gell. XVII,12,10 ante meridiem causam coniciunto, cum perorant ambo praesentes «пусть ставят дело (тяжбу) на рассмотрение до полудня, когда лично произносят свои заключительные слова обе стороны».[4]

Пониманию causa в смысле «сосредоточения интереса и заботы на ком-либо или на чем-либо» не противоречат и общеизвестные обороты, где это существительное по сути низводится до роли служебного слова вроде eius causā «ради него», tua causā «ради тебя», populi Romani causā «ради римского народа» - ср. русск. имея в виду одного себя или действуя в видах государства. Если в предыдущих случаях causa нас отсылала к дописьменной семантике caveo<*koweyō, восстанавливаемой по данным внешнего сравнения, то обретая целевой характер – например, в долженствовательных герундивных и герундийных оборотах (типа rei gerendae causā «для совершения дела»), наше слово прямо смыкается с употреблением caveo в исторической латыни – в смысле «предусмотрительного, озабоченного старания о некоем результате»: см., например, у Энния Ann. 319 rastros…capsit causa poliendi agri «грабли…взял в заботе о возделывании поля»., ср. др.-инд. ā́kūti «замысел, намерение, желание».

И в то же время, отталкиваясь от исходного смысла causa как «рассмотрения» нетрудно понять его употребление в смыслах «conditio, forma, status» [ThLL 1906-1912: 617] (ср. гот. ibna-skauns «тождественный обликом, подобный», полисемичное др.-исл. skyn, значащее «просмотр» и «приговор», но также «порядок», арм. c̣oyc̣ «зрелище, показ»). Особенно понятно такое развитие бывает, когда эти «положение, форма, статус» выступают предметами словесного раскрытия и обсуждения, как бы демонстрирования: Cic.Att. 8, 11, 3 nostra gravior est causa qui domi sumus «тяжелее наш удел – которые пребываем дома…; 11, 13, 1 in eam causam venisse me videre ut…«я вижу, что уже дошел до такого состояния, когда…» и т.п.), или умозрительного конструирования – например, в ценном контексте Paul.Dig., 4,5,3,1 cum emancipari nemo posit nisi in imaginariam servilem causam deductus «поскольку никто не может быть отпущен на свободу, если не был приведен (прежде) в воображаемое рабское состояние».

Этот обзор нам позволяет, наконец, подойти к тому, как, собственно, causa оказывается обозначением для «причины». При этом само понятие «причины» должно претерпеть деконструкцию, его можно разложить на несколько различающихся частных смыслов. Очевидно, что применительно к человеческим деяниям и намерениям causa как «причина» или «предлог» - это слово для воспринимаемых обстоятельств, из которых возникает то или иное волевое усмотрение, как у Плавта, Merc. 822 uxor virum si clam domo egressa est foras, viro fit causa, exigitur matrimonium «если жена втайне от мужа ушла из дома, есть у мужа (усматривается) причина, расторгается брак». Точно так же, когда речь идет о претерпевании и эмоциях, causa - это внешний, чувственно воспринимаемый коррелят («источник») переживания: Ovid.Trist. I,2,17-18 Ergo idem venti ne causa laedar in una // Velaque nescio quo votaque nostra ferunt «и вот те же самые ветры, чтобы мне терзаться не по одной причине (собственно, не из-за одного зримого аспекта беды – В.Ц.) несут невесть куда и наши корабли, и наши обеты»: Arn.VII,34 quia gaudere laeta re maestosos fieri tristioribus conspiciunt causis «ибо замечают, что радуются люди при счастливых делах, грустны же делаются, когда (зримые) обстоятельства ухудшаются (=при печалящих причинах)». И, наконец, понимаемая нами как «причина» causa, может относиться к событию, которое с достаточной индуктивной достоверностью предшествует другому событию. Так что в подобных случаях род гендиадиса – единой идеи из двух соположенных словопонятий – образуют уже не res и causa, но causa и nota«примета, признак». Например, у Цицерона De div.2,17 qui potest providere quicquam futurum esse, quod neque causam habet ullam neque notam «кто может провидеть что-нибудь из будущего, не имеющее ни причины никакой, ни приметы», ср. I, 126 ut…observatione notari possit quae res quamque causam plerumque consequatur etiamsi non semper…easdemque causas veri simile est rerum futurarum cerni ab iis qui aut per furorem eas aut in quiete videant «так как…из наблюдений возможно приметить (notari), какое событие обычно следует за какой причиной, хотя бы и не всегда…, то правдоподобно что те же самые причины будущего распознаются теми, кто видит их в экстазе или в спокойном состоянии души». Показательно, что в этом смысле causa, согласно [ThLL 1906-1912:667], часто выступает объектом при глаголах чувственного и интеллектуального восприятия – (causam,-as) videre, providere, despicere, perspicere, conspicere, intueri. Все говорит за то, что в качестве термина для «объективной», в том числе «природной» причины causa могла представлять собою ни что иное, как указание на усматриваемую примету, способную предварять некое будущее явление (как собирающиеся в небе тучи – «причина» последующей бури).

Я думаю, что теперь мы не только можем отнести лат. causa во множестве его значений – «рассмотрение некоего вопроса» (в том числе «презентация и рассмотр дела в суде»), «предмет обсуждения», «внимание к чему-либо, попечение о чем-либо», «состояние, форма, статус», «условия определенного решения и действия», «внешние обстоятельства, специфически воздействующие на душевное расположение человека», наконец, в реконструируемом смысле, «более или менее регулярная примета, предшествующая событиям некоего типа и воспринимаемая как их причина» - к рефлексам и.-е. *(s)keu- «сосредотачиваться на каком-либо объекте». Мы в состоянии теперь указать также ближайшие формальные параллели к causa в иных индоевропейских языках. Восстанавливаемая по старинному варианту caussa формантная последовательность «дентальное расширение корня плюс суффиксальное -s-» позволяет опознать такие параллели в слав. *čudo, род. падеж *čudese «чудо, знамение» и в греч. κῦδος, -εος, известном гомеровском атрибуте героев и богов. В свое время Э.Бенвенист доказательно отверг прежнее расхожее понимание κῦδος как «слава», показав, что в «Илиаде» так именуется харизматическая отмеченность воина богами, выражающаяся в особой ауре вокруг него и служащая знамением его победы. По выводу прославленного лингвиста, κῦδος - «магический атрибут, окруженный пророчествами и сам пророчество» [Бенвенист 1995: 277-283, особенно 282-283].

Думается, с формальной стороны causa следует рассматривать как результат «тематизации» древней основы на -s, аналогичной основам čudo и κῦδος. Порождение тематических основ на –so-/-sā (< -seH₂) от s-основ достаточно хорошо представлено в индоевропейских языках. Оно выступает как словообразовательный прием в древнеиндийском (rócas «свет»: rukṣà «сияющий», sàhas «мощь»: sakṣà «мощный»; pàjas «бок»: pakṣà «сторона», «половина», «крыло» и т.д.), в единичных случаях проявляется в греческом (κύτος «выпуклость»: κυσός <*κυτσός «ягодицы»),[5] а также наглядно прослеживается по межъязыковым корреляциям: греч. έτος, -εος «год»: vatsà «теленок-первогодок», греч. ὕδος «вода», дат. падеж. ὕδει: др.-инд. útsa «ручей»; др.-инд. tamas «тьма»: лит. tamsà то же; др.-инд. çiras «голова», вар.çirṣàm: греч.κόρση «висок, щека», «голова», лат. nīdor «дым,чад» <(и.-е.*kniHdōs): греч. κνίση, κνῖσσα (<и.-е.*kniΗdseΗ₂, - yH₂) «дым от жертвоприношений, тук» [Барроу 1976:154; Brugmann 1889:387; Schwyzer 1939:321; Pokorny 1959:562].

Однако реконструкция для caussa праформы вроде *koudsā < *koudseH₂ неизбежно наталкивается на проблему, проистекающую из необходимости объяснять аномальное развитие –ou-> -au- перед согласным, да еще в закрытом слоге. По счастью, нам здесь спешит на помощь ларингальная теория, предлагая красивый выход из этого затруднения. Долгота корневого гласного в греч. κῦδος, др.-инд. ā́kūtam, ā́kūti, а также акцентуация серб.-хорв. čȕti, čȕjem, словен. čúti, čûjem указывают на ларингальное расширение этого корня – или на его ларингализованный характер в глазах сторонников трактовки индоевропейских ларингалов как суперсегментных величин [Дыбо 1981: 199, 204; Kortlandt 1975:69; Schrijver 1991: 439-440]. Таким образом, корень должен бы восстанавливаться в виде *keuH-/*skeuH-, причем, по замечанию Схрейвера, метатетический вариант *keH₁u-, отразившийся в др.-англ. hâwian «смотреть» позволяет уточнить качество ларингала: это должен бы быть Н₁ - ларингал, отвечающий за е-огласовку. Следовательно, для caussa, если выводить это слово из того же корня, надо восстанавливать в качестве праформы не *koudseH₁, но *kouH₁dseH₂.

Возникает вопрос: что же происходило в пралатинском с древним ларингалом (если его считать за фонему) в подобной позиции – между этимологическим –ou- и последующим согласным? Материал на этот счет крайне скуден. Однако Схрейвер, ссылаясь на лат. caudex «чурбан, колода», «дощечка для письма» как на имя, родственное глаголу cudo «бью», выводит эти формы, с допущением ранней синкопы, соответственно из *kavad-<*kouHd- и *kovad-<*keuHd-. Как видим, он постулирует здесь обычное для пралатинского развитие -ev- и -ov- перед гласным – а именно, перед тем гласным, который должен был возникнуть из вокализованного ларингала [Schrijver 1991: 285-287].[6] Схрейвер полагает, что между дифтонгом и согласным ларингал в пралатинском изменялся так же, как обычно между согласными – то есть давал а (ср.лат. satus «посеянный» <*sH₁to- при перфекте sēvi, status «поставленный» <*stH₂to- , др.-инд. sthità то же; греч. στατός «стоячий»; datus «данный» <*dH₃to-, др.-инд. dità то же, греч. θεόδοτος «данный богами»), которое в середине слова могло редуцироваться в i (лат. genitor «родитель» <*g’enH₁tor, греч. γενέτωρ, animus «дух»<*H₂enH₁mo-, оск. anamum то же, греч. ἄνεμος «ветер») или подвергаться синкопе. В таком случае, и caudex, и cau(s)sa (возникшее в результате последовательности трансформаций *kouH₁dseH₂> *kovassā >*kavassā > caussa) могут быть отнесены к ряду латинских слов, обязанных синкопе тем дифтонгом -au-, который в них появляется на месте древнего -ou- перед гласным. Таковы, несомненно, fautor (с вариантом favitor) «благодетель», и faustus «счастливый» (вместо *favestus как honestus [Нидерман 1949:41]) от faveo и cautus «осторожный» (вместо *cavitus) от caveo. Возможно, сюда же относятся такие слова, как fraus, -dis «обман» <*dhrou-Vd-, ср. др.-инд. dhruti то же, и laus,-dis «хвала» <*lou-Vd- при гот. liuþon «пою, хвалю», др.-в.-нем. liod «песнь» <*leu-t- [Schrijver 1991:439,444].

Итак, ларингальная теория позволяет мотивировать возникновение –au- в cau(s)sa чисто фонетически, без обращения к аналогическим домыслам, которых ранее и сам я не чуждался – вроде того, что, якобы, эта «огласовка…наиболее естественно объясняется прямым влиянием вокализма caveo» [Цымбурский 1999:101]. Сейчас я не вижу в них никакой надобности.

Интересно отметить, что восстанавливаемый древний прообраз cau(s)sa <*kouH₁dseH₂ оказывается наиболее близок даже не к прообразам греч. κῦδος <*kuH₁dos и собственно слав. *čudo<*keuH₁dos. Но сразу же вспоминается предполагаемый вариант последнего слова – именно *kudo,-ese, представленный в др.-русск. кудесъ-ы «чары, колдовство», русск. диал. кудеса, кудесы «чудеса посредством нечистой силы», «святочные гуляния», кудесь «колдовство, ворожба», сербохорв.диал. кӯдош «виновник, нарушитель», польск. диал. kudyš «злой дух», с родственными образованиями в др.-русск. кудь «воля, желание, изволение», русск. диал. куд «злой дух», кудь «волхование», откуда общеславянский глагол *kuditi «хулить, порицать» [ЭССЯ 1987 : 82-84]. Если впрямь видеть в *kudo дублет к *čudo, хотя бы испытавший в семантике «косвенное влияние гнезда *kovati, относящегося не только к кузнечному мастерству, но и к колдовству» [ЭССЯ 1987:83], то пришлось бы заключить, что праформа caus(s)a обнаруживает наибольшее морфологическое схождение именно с этим славянским раритетом (<*kouH₁dos).[7]

В заключение, краткого комментария достоин контраст семантики causa «причина» и κῦδος «магическая харизма», *čudo «чудо, знамение». Во всех этих случаях родственными словами характеризуются явления, привлекающие внимание очевидцев и тем самым способные возбуждать определенные людские ожидания. Но греческое и славянское слова относятся к феноменам, выпадающим из обычного порядка вещей и могущим обретать роль примет-знамений в силу своего общего аффектоносного воздействия. А вот лат. causa как «причина» - это лишь один из видов «рассмотрений» и «усмотрений», одно из многих применений слова, выражающего нацеленность сознания на артикуляцию жизненного опыта людей – артикуляцию речевую, дискурсивную (causa - тема обсуждения), мотивационную (causa - зримые обстоятельства, мотивирующие эмоцию или изволение), сигнификативную (causa - примета будущего события). Это тот случай, когда впору было бы порассуждать о «духе языка» и «духе народа».

Но не менее интересна и типология «внутренних форм», вкладываемых языками в понятие «причины». Славянская причина нечто творит и «учиняет», устраивает. Греческая αἰτία, родственная «року, судьбе» (αἶσα «рок» <*αἶτyα) «требует» (αἰτεῖ) чего-то ей причитающегося, смыкаясь с идеей «преследующей вины» (αἰτία как «вина» и «обвинение в суде», αἴτιος «виновник»). В конце концов – она восходит к образу «полагающейся кому-либо доли или штрафа, уплачиваемого за что-либо», ср. авест. aeta «полагающаяся часть, долг, штраф», оск. aeteis «partis «части». (впрочем, понимание причины как «вины» известно и славянам - вспомним, хотя бы русское ироническое «виновник торжества»). Пралатинская же причина применительно к миру, к природе вещей озабоченно усматривалась или высматривалась, а в жизни человека сама во многом проявлялась как его усмотрение. Через «усмотрение» и «усматриваемое», «притягивающее внимание» этимологически роднятся «причина» и «чудо».