Ласковый убийца

Но иногда я себя ненавижу. Сижу часами и не решаюсь прикоснуться к бумаге. Мне становится противно писать: потому что текст, который сидит в голове – он прекрасен. Великолепен! Предложения – гибкие, скользкие и блестящие, переливаются, как форель в горном ручье. Музыка речи, чередование ударных и безударных слогов, темп – то ускоряющийся, то замедляющийся – все это рождает ощущение движения. Текст движется внутри тебя, он просится наружу, хочет излиться на бумагу. Но черт возьми! С каждой страницей, с каждой фразой, с каждой репликой, с каждым словом, с каждой буквой, с каждым ударом машинки, с каждым скрипом карандаша по бумаге уменьшается вероятность написать великое произведение!!! Гениальность – та, которая сидит в голове – утекает сквозь мои неловкие пальцы, как шершавый песок. Я это чувствую физически. И тогда я себя ненавижу, и злюсь, и ругаюсь: почему я не могу быть великим? Почему мне не хватает сил?

Ведь все это – ради тебя. Когда-нибудь ты увидишь, что я был во всем прав. Когда-нибудь ты поймешь, что всю жизнь любила только меня. Я дождусь этого момента – вот в чем смысл моего ожидания. Даже если оно будет длиться всю жизнь.

Люди сильно страдают от того, что не могут нормально поговорить друг с другом. Они предпочитают молчать. Чаще всего эту ошибку совершают влюбленные. Они думают: "Ну, если ты меня действительно любишь, тогда должен понимать, что означает мое молчание. Ты обязательно поймешь, что я хочу этим сказать." А что можно сказать молчанием? Словами-то не всегда получается выразить то, что хочешь. Так, чтобы тебя поняли. Ведь одинаковые слова воспринимаются различными людьми неодинаково, с абсолютно разными смысловыми акцентами. Тогда как искаженно может быть истолковано молчание? Страшно даже подумать.

Людям надо больше говорить друг с другом.

Поэтому я никогда не устану повторять: "Я люблю тебя." Я буду повторять это на все лады, повторять, не повторяясь: "Я люблю тебя", "я ЛЮБЛЮ тебя", "я люблю ТЕБЯ", "ялюб лю тебя", "ялю блюте бя", "я тебя люблю", "тебя люблю я", и так далее. Эти слова ты прочтешь в каждом моем взгляде, вздохе и повороте головы. Все для тебя, моя милая!

Вчера, когда я уже проваливался в беспокойный душный сон, вдруг пришла в голову какая-то безделушка. Я сразу проснулся и, не зажигая света, набросал эти строчки в своем блокноте – на ощупь. Это тоже для тебя – не суди строго.

Во всем видна рука Творца!

В любом – малейшем! – проявленьи!

Черты прекрасного лица

Меня приводят в изумленье.

То искры Божьего огня

Приходят в мир, чтоб мир оставить…

Но если спросишь ты меня:

– А не довольно ли лукавить?

Когда, устав от чепухи,

Ты все же думаешь о Боге?

– Когда пишу свои стихи…

Иль вспоминаю твои ноги…

* * *

Я сегодня отвлекся на дневники. Глупо, но ничего не могу с собой поделать – надо же мне с кем-нибудь поговорить. Я ведь не сумасшедший, чтобы разговаривать с самим собой. А с бумагой – почему бы и нет? Рано или поздно ты все равно это прочтешь, поэтому получается, что я разговариваю с тобой. Только ответа не слышу. Да я его, в общем-то, и не жду…

Ну ладно, теперь надо приступать к главному делу – писать роман. Он принесет мне славу, деньги, и твою любовь… Все то, о чем я так страстно мечтаю, и чего я так грубо лишен.

* * *

"КРОВАВОЕ ЗОЛОТО". НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Тотошин одобрительно похлопал Валерия по плечу:

– Спасибо! Я, честно говоря, не ожидал другого ответа. Проходите, пожалуйста, в кабинет, – он гостеприимно замер в дверях, пропуская Топоркова вперед. Охранники, скуля, как побитые псы, вернулись на свои места. Затем вошел сам министр, и последним – его заместитель Степанов.

Огромными размерами и блестящим паркетом министерский кабинет напоминал баскетбольную площадку. Стоявший в центре стол был таким широким, что на нем без труда могли разъехаться две легковые машины.

Валерий подошел к столу и застыл на месте, ожидая приглашения садиться. Но Тотошин взял его под руку и подвел к маленькому столику рядом с окном. Столик окружали три мягких кожаных кресла.

Только сейчас Стреляный разглядел, что в одном из кресел уютно расположилась молодая женщина: раньше он не мог ее заметить, потому что изящную фигурку полностью скрывала массивная спинка кресла.

Тотошин подвел к ней Топоркова. Женщина, соблюдая субординацию, хотела встать, но Тотошин жестом остановил ее.

– Познакомьтесь, пожалуйста, – он широко повел рукой, указывая на Топоркова. – Это тот самый Валерий Топорков. Да-да, по прозвищу Стреляный! Тот самый, который… Впрочем, об этом нельзя говорить вслух. Об этом надо писать книжки, и я уверен, что рано или поздно найдется автор, который расскажет Родине о ее герое – человеке, необыкновенно скромном во всех отношениях.

Топорков учтиво поклонился – он был галантным мужчиной.