Маленькая комната оказалась у Машки. Куда как меньше моей. И почти все место занимает кровать. А на ней – скромная такая групповушка. На троих.
Лица мужика я не увидел. Только синий плащ ковром на полу. И такого же цвета штаны. На той, которая была с ним – я про себя обозвал ее Златовлаской, – остались только сапоги. Голой она оказалась еще аппетитнее, чем я думал. А Машка почти затерялась между ними. И была единственной, кто меня заметил.
Извиниться или ругнуться я не успел. Чего-то остро-стальное вдруг появилось в ее пальцах, хищно блеснуло сквозь рыжие лохмы, и я тут же захлопнул дверь. С той стороны в нее ударило нечто твердое. А может, мне показалось. Но открывать дверь еще раз я не стал.
И когда протрезветь успел – не заметил.
Добрел до своего номера – медленно шел, все ждал, что Машка выйдет, позовет, – закрыл дверь на засов, в руку мою толщиной, и одетым повалился спать. До восхода Санута у меня еще было время.
Не развлекать же мне самого себя во время Желтой луны. Машка столько ужасов про нее рассказала, что я и не знаю уже, чему верить. Вот и не искушаю судьбу. Видал я бедолаг со съехавшей крышей. В своем мире, не в этом. Так что приходится заниматься виртуальным онанизмом – думать.
А чем мысль отличается от других отходов жизнедеятельности? Тем, что невидима? Так это для меня она невидима, а для других, может, очень даже… Вот если человек не видит свое отражение или вообще слепой – так он чего, и не существует вовсе?
Вопрос тот еще.
Был у меня приятель, любил он такие вопросы… Пять минут базара с ним – и у неподготовленного человека планка падала. У подготовленного – через десять. Витькой Карамазиным его звали. «Куда остальных братков дел?» – прикалывались мы над ним когда-то. А ведь никто из нас даже и не читал этих «Братьев Карамазовых». Не было потребности. Ни у кого. Кроме Витьки. Подподушечной книгой она стала у него. За неимением личного стола. Днем в сумке, ночью – под подушкой. «Я не такой, как они, – тыкал Витька в обложку. – Я еще круче!» Может, и круче, сравнить-то мне не с чем. Долго он с этой книжкой носился – года три, а потом сам чего-то кропать начал. Карандашом. Напишет и сотрет, опять напишет – сотрет. Так и прозвали его – Писарь. Потом, когда он зачитывать свою писанину начал, – Писателем. С ударением на первый слог. Кто кого всерьез принимает в тринадцать лет? И кто тогда думал, что Витька реально им станет? Настоящим, много читаемым и издаваемым. Самым первым из нас выйдет в люди.
«Вышел в люди и не вернулся». Была у меня ручка с такой надписью. Когда-то давно. Была да куда-то делась. Вместо нее мне другую подсунули: «Злые вы, уйду я от вас». Так и не узнал я, кто это сделал. Не до того мне как-то стало. Пришло мое время «выходить в люди». Но для меня это была репетиция взрослой жизни пока еще, а для Витьки настоящая смена приговора. Медленное утопление вместо удушения. Это когда он отдался и продался издателю. Со всеми потрохами. И каждый год теперь по три книжки на-гора выдает. Кошмар! Я бы так не смог. Каждый день двоих резать – это куда ни шло – выдержу. Даже троих, если хорошо попросят. Но десять часов в день насиловать свои мозги?!. Каждый божий день, из года в год… Это без меня, при любой погоде. А Витек как-то справляется: кропает книжки, живет со своей издательшей или редакторшей (не помню, кто там она у него, но то, что мадам старше лет на пятнадцать, – тут и без рентгена видно).
А Витьке по барабану.
Ему всю жизнь все было по барабану. То нас «поскребышами» называл: раз уж вылупили вас мамаши в конце века, значит поскребыши. Так Лёва бил себя кулаком в грудь и доказывал, что двухтысячный – это начало века, а не конец. Не знаю, кто из них прав. Что тогда, что сейчас – мне это по бубну. Было и есть. Витек как-то пошутить над Лёвой вздумал. Мол, спокойно, пар-ниша, остатки сладки, а сладкое все любят… За такое утешение Лёва чуть душу из него не вытряс. А Витька только смеялся да утирал кровавые сопли.
А потом, когда Лёва тащился от какого-то старого фильма, то ли «Бригада», то ли «Команда», и всех строил играть в крутых пацанов, Витька анекдоты стал рассказывать. Тоже старые. Про мужиков в красных пиджаках. Так Лёва нашел этот сборник анекдотов и в клочки изодрал. Но Витька все равно их рассказывал, он прочитать эту книженцию успел и запомнить.
Не знаю, кто из них был большим психом, Витька или Лёва: один болтал что ни попадя и в морду получал, другой с этой идеей носился… Типа мы крутые, мы братва… и сколотил-таки из нас команду. Заводной Лёва пацан, самый заводной из всех, кого я знаю. Без него нас бы всех зарыли и забыли. «Гоблины» или «вампиры». Обижали они нас, мелких. Поначалу. Потом вся наша компашка стала чистить морды обидчикам. Отлавливали по одному, по двое и мстили, как говорится, за себя и за того парня. Типа я мстю и мстя моя страшна. Так Витька со всеми наравне участвовал. Может, из любви к экстриму, а может, из уважения к Лёве. Поди пойми писательскую душу.