Largo

Противоречие между разумом и сердцем страшило Валентину Петровну: "Что же делать?… Что же делать?", — жалея себя, подумала она. — "Но ведь это все уже было… было… Этого не поправишь"…

Уткнувшись лицом в нежную шейку собаки, где шелковистый был пробор белой шерсти, Валентина Петровна плакала. Сама не знала о чем. Было страшно сегодняшней вечерней встречи. Проснувшаяся Диди смотрела на нее большими удивленными глазами. Она протягивала к ней лапы, точно хотела остановить ее слезы и тихо повизгивала.

Кот Топи еще более сузил зеленые глаза и, укоризненно мурлыча, покачивал кончиком опущенного хвоста.

Валентине Петровне было страшно на него смотреть. Ей казалось, что он все знал и понимал ее положение.

XXXI

До вечера Валентина Петровна крепко спала. Встала разбуженная Таней и, когда подошла к зеркалу, была удивлена. На нее смотрело прелестное, свежее лицо. Только глаза, еще хранившие истому, напоминали о вчерашней ночи в Луге. Она чувствовала себя бодрой. И, когда ехала с Таней на Витебский вокзал встречать Якова Кронидовича, ощущала странную, почти враждебную холодность к мужу. Точно не она перед ним, а он перед нею был виноват, и спокойно обдумывала, что и как она ему скажет. Была готова на любой допрос.

Когда на площадке подходившего вагона она увидала мягкую, черную фетровую шляпу мужа, большую, точно еще выросшую, волнистую черную бороду и серое пальто-крылатку, когда и он, увидавший и узнавший ее в толпе, улыбнулся ей приветливой и доброй улыбкой — она вдруг почувствовала, что так ненавидит его, что ей стало страшно, что не сумеет она скрыть своих чувств. Вся ее вина перед ним, все раскаяние, слезы о грехе совершенном — исчезли, как роса от жаркого солнца, от его улыбки собственника — и сразу, точно какой-то невидимый камертон прозвучал в ее душе и указал ей, чего держаться: в ней установился к мужу чуть презрительно-насмешливый тон.

Он обнял ее и поцеловал в щеку. Она вывернулась из его объятий и деловито спросила:

— Не устал?.. Не было жарко?..

— Я ничего. Как ты?

— Я ехала ночью. Было хорошо. Спала, как сурок.

— Дома как?

Он спрашивал и, слушая ее, передавал багажную квитанцию Ермократу.

— Два места, — сказал он Ермократу. — Пойдем, Аля.

Он взял ее под руку. По тому, как улыбался он, как, осторожно прижимая ее к себе, вел вниз по лестнице, она чувствовала, как он ее любит и как жаждет. Ужас и злоба владели ею.

— Я так тосковал по тебе, Аля…И виолончель моя по твоему роялю соскучилась.

Валентина Петровна ухватилась за его слова.

— Что ж… Поиграем.

— Сегодня?

— Ну да… А что?

— Я бы хотел пораньше спать.

Она едва удержалась, чтобы не вздрогнуть.

— Успеем и поиграть и поспать. Или ты устал?

— О нет! Я совсем свеж и бодр…

Он хотел что-то шепнуть ей, законфузился и не посмел. Только приблизил к ней свою черную бороду. И ей казалось, что от крылатки его идет пресный запах покойника.

На извозчике было легче. Городской шум мешал говорить. Если бы можно было так ехать и никогда никуда не приехать!

Дома был ужин… Водка, вино, Валентина Петровна с отвращением смотрела, с каким удовольствием он ел. Она ни к чему не притронулась.

— Что же ты? — спросил он.

— Так, что-то не хочется… Я хорошо пообедала.

Он хотел после ужина идти спать, она хотела задержать, отдалить страшный момент. Уйти от него совсем. Ей казалось, что когда это будет — она сойдет с ума, покончит с собой, как та барышня, которую в парке изнасиловали солдаты.

Она села к роялю и стала играть.

— Что это такое? — спросил он. — Я первый раз слышу.

— Это — Аргентинское танго…. Очень модно теперь.

— Мило… Пустяковина, конечно, но мило.

— Не правда ли?..

Она повторила мотив.

— Да, знаешь, — сказала она, переставая играть, — двадцать шестого июля в Красном Селе скачки в Высочайшем присутствии. Bcе наши будут. Петрик очень просил, чтобы и я была. Для счастья…. Он скачет.

— Ты с Петриком каталась? — спросил он, стараясь говорить просто.

Если бы не было этой вчерашней ночи, если бы не установился в ней насмешливо-лживый тон — она бы солгала. Но теперь она подняла на него глаза морской воды и спокойно сказала:

— Нет. С Портосом.

— Я просил тебя ездить с Петриком, — мягко сказал Яков Кронидович.

— Петрик не мог… А Портосу это ничего не стоило, — холодно сказала она.

"Ах, если бы ссора!" — думала она. — "Охлаждение, хотя на одну сегодняшнюю ночь!.. Да хоть навсегда… Пожалуйста"…

Но Яков Кронидович был далек от ссоры. То, что она ему не солгала — сразу смягчило его, и он с любовью и нежностью посмотрел на нее. Она не видела его взгляда. Ее вызова хватило на мгновение. Опустив глаза, она наигрывала какую-то мелодию на рояле.

— Так что же скачки? — сказал он.

— Пожалуйста, поедем…. Ты знаешь: даже Стасский будет.

— Стасский на скачках! Воображаю!.. А ведь и я никогда не видал, признаться, скачек.

Она опять с вызовом посмотрела на него. «Скачут», — подумала она, — "живые люди, а ты видишь только трупы".

— Хорошо, поедем… Ты скажи Петру Сергеевичу, чтобы он достал ложу.

— Хорошо, — сказала она. Сама думала: "не безпокойся, у Портоса уже все готово"…