Лагерный пахан

Трофим чувствовал, как от злости с него срывает крышу. В таком состоянии он запросто мог поставить на нож любого. И если Рубач захочет крови, сам же и подохнет как собака… Трофим уже был близок к тому, чтобы сказать взрывоопасное «нет». Но в этот момент открылась дверь, и вертухай втолкнул в камеру нового арестанта.

Рубач и сам понял, что может попасть под раздачу. Но без повода он бы не отступил. А тут вдруг отмаз появился – нового «пассажира» привели, есть на кого переключить всеобщее внимание. Фарсер тоже воспользовался предлогом, чтобы перевести стрелки с Трофима на жертву попроще.

А именно такое впечатление и производил новый сиделец. Низкорослый лысый толстячок с кривыми ногами, шарик-лошарик на колесе – точная копия Шмакова…

Но это была не копия. Это был Викентий собственной персоной. Трофим узнал его и вмиг забыл о рамсах со смотрящим. Губы искривила ядовито-завистливая усмешка. Мало того что этот черт был мужем его любимой женщины, так из-за него Трофим загремел на кич. По большому счету, он сам виноват, но гораздо легче и к тому же приятней было гнать волну на бедолагу Шмакова.

Трофим сам был не прочь наехать на новичка, но Фарсер его опередил.

– Это чо за пузырь здесь надулся? – хохотнул он.

– Я не пузырь, – отчаянно мотнул головой новичок. – Я – Шмаков Викентий Вячеславович.

– А я говорю, пузырь!

– Милейший, ну зачем вы так? – смешно напыжился Викентий.

– Милейший?! – возмущенно-куражливо протянул шут. – Где ты милейшего здесь увидел? Милейшие у нас в кукарешнике сидят. Ты, видать, оттуда!

Но Шмаков ничуть не смутился. Или не понял, о каком кукарешнике идет речь, или тупой как валенок…

– Извините меня, пожалуйста! Но Викентий Вячеславович никогда не был петухом! – с наивно-забавным апломбом воскликнул он.

– Ух ты, как раскудахтался!

– Прекратите! – занервничал Шмаков.

Трофим смотрел на него и ухмылялся. Неужели этот придурок думает, что своими интеллигентными ужимками он сможет пронять злобного клоуна…

– У-тю-тю!.. – Фарсер сделал Шмакову козу.

Тот отпрянул назад, спиной прижался к двери. Жалко вякнул:

– Я буду жаловаться!

– Кому ты будешь жаловаться, колобок!

– Жихе буду жаловаться!

На какое-то время в камере воцарилась пронзительная до звона в ушах тишина.

– Кому ты будешь жаловаться? – оторопело спросил Фарсер.

– Кому надо!

Шмаков расправил плечи, приосанился:

– Где смотрящий? Мне надо с ним поговорить!

– Ну, я смотрящий…

Рубач занял свое законное место за столом, небрежно, пальцем подманил к себе новичка.

По пути к столу Шмаков зацепился взглядом за Трофима. Брови его удивленно взметнулись вверх, по лицу пробежала тень тревоги. Понял, что ничего хорошего от этой встречи ждать ему нечего.

– Что ты там про Жиху вякнул? – небрежно спросил Рубач.

Шмаков подошел к нему и шепнул на ухо какое-то волшебное слово. Волшебное, потому что Рубач мгновенно преобразился. Жестом показал Викентию на свободное место за блатной половиной стола, что-то тихо ему сказал – как свой своему. Затем согнал Фарсера с его места и отдал его шконку Шмакову. Трофим наблюдал за всем за этим широкими от удивления глазами. Никак не думал он, что тюрьма так благосклонно примет этого лошарика. Более того, Шмаков переплюнул его самого. Хоть и не заискивал перед ним Рубач, но было видно, что относится он к новичку с почтением.

Рубач угостил Шмакова чифирем, тот отказываться не стал. И, надо сказать, деготь он пил со знанием дела, как опытный арестант – с самым серьезным видом, с расстановкой и наслаждением. Братва смотрела на него одобрительно, даже с уважением…

Трофим наблюдал за чайной церемонией со своей шконки. Ему было завидно. Он сам был бы рад хлебнуть чифирку, но его-то к столу никто не приглашал. Зато Шмаков в большом почете… Что он за черт такой? Вроде бы чаморный толстячок, а поди-ка ты – и самая красивая женщина его любит, и братва на киче вдруг зауважала. Загадка века…

* * *

Шмаков подошел к нему сам. Это случилось на прогулке, в тюремном дворике. Трофим стоял с голым торсом на жарком солнце, курил.

– Загораешь? – добродушно улыбнулся ему Шмаков.

– А что? – недружелюбно отозвался Трофим.

– Да небо в клеточку, белые полоски на коже останутся…

– Чо, умный такой?

– А ты все такой же злой, – с упреком посмотрел на него Викентий.

– Не, щас лобзаться с тобой начну. На радостях, ля, лобзаться… Думаешь, если братва тебя приняла, можно пальцы гнуть?

– Но ведь приняла…

Увы, но в этом и заключалась злая правда жизни. Трофим со всей своей крутизной прозябает за бортом тюремной жизни, а чухонистый Шмаков в фаворе.

– Ты Жиху откуда знаешь? – проглотив обиду, спросил он.

– Сидел с ним, – как о чем-то будничном сказал Викентий.

– Ты?! Сидел с ним?!

– Да… Два раза в колонии был… Первый раз меня арестовали за убийство. А второй раз – за хищение социалистической собственности…

Он говорил об этом спокойно, без напористой зэковской экспрессии и привычных для тюрьмы оборотов. Не срок он мотал, а сидел, и арестовали его, а не повязали…

– Ты? За мокрое чалился? – недоверчиво протянул Трофим.