Лагерь живых

Работа заканчивается сильно за полночь. Мне предлагают переночевать в больнице, но оказывается, что за нами с братцем прибыла машина. Раз такое дело — идем смотреть, что там приехало. Оказывается, это Семен Семеныч с Николаичем. К раненому Михе отца пустили. Но на ночное дежурство оставили его маму Ларису Ивановну, а папу вежливо попросили долой. Тут как раз прибыл Николаич. Нашу команду разместили в домике неподалеку без особого шика, но кровати, матрасы и белье есть, санузел с душем и окна зарешечены, а, кроме того, тепло. Соседями у нас семьи «мореманов», но наш отсек имеет отдельный выход, и о лучшем и мечтать не приходится. Сейчас еще должны подойти или подъехать Вовка с Серегой. Они, получив в распоряжение трех срочников-салобонов, припахали мальчишек на мытье новоприобретенного БТР.

Семен Семеныч чем-то обеспокоен, думаю, что визит к сыну сказался. Задумавшись, он начинает напевать одну из своих бесчисленных нескончаемых песен:

С деревьев листья опадали, елки-палки, кипарисы.
Пришла осенняя пора, после лета,
Ребят всех в армию забрали, хулиганов,
Настала очередь моя. Главаря.

И вот приходит мне повестка, на бумаге —
семь на восемь, восемь на семь —
Явиться в райвоенкомат — утром рано.
Маманя в обморок упала, с печки на пол,
Сестра сметану пролила. Вот корова!

Влезай, маманя, взад на печку — живо-живо,
Сестра, сметану подлижи — язычищем,
Поставить надо Богу свечку — огроменну
И самогону наварить — две цистерны!

Я сел в вагон, три раза плюнул — прямо на пол.
Гудок уныло прогудел: трутутуууу…
А я, молоденький парнишка, неженатый совершенно,
На фронт германский полетел. Вот везуха!

Сижу в окопе неглубоком — пули свищут мимо уха.
Подходит ротный командир. Ну зверюга!
А ну-ка, братцы-новобранцы, матерь вашу!
Давай в атаку побежим! Через поле!

Над нами небо голубое — с облаками.
Под нами черная земля — небо в лужах.
Летят кусочки командира, — ёксель-моксель,
Их не пымать уж никогда. Не пытайся!

Летят по небу самолеты — бомбовозы.
Хотят засыпать нас землею, — жидким илом,
всякой дрянью.
А я, молоденький мальчишка, — лет семнадцать,
двадцать, тридцать, сорок восемь,
Лежу на пузе и стреляю из винтовки-трехлинейки
шибко метко — точно в небо!

Бегит по полю санитарка, звать Тамарка,
иль Маринка, или Фекла.
Хотит меня перевязать — сикось-накось.
Мне ногу напрочь оторвало железякой — или бонбой,
В обрат ее не примотать. Взял в охапку!

Меня в больнице год лечили — уморили,
Хотели мне пришить ногу — чтоб как было.
Ногу они мне не пришили — троглодиты, охламоны.
Теперь служить я не могу. Дайте выпить!

— Забавно, а у нас ее по-другому пели, — неожиданно оживляется молчавший до этого Николаич.

— Как — по-другому?

Николаич смущается, но все же нетвердо и неожиданным тенорком напевает:

Ко мне подходит санитарка (звать Тамарка):
— Давай я ногу первяжу
И в санитарную машину (студебекер)
С собою рядом положу.

Бежала по полю Аксинья (морда синя)
В больших кирзовых сапогах.
За нею гнался Афанасий (восемь на семь)
С большим термометром в руках.

Меня в больнице год лечили — уморили,
Хотели мне пришить ногу.
Ногу они мне не пришили — троглодиты,
Теперь служить я не могу.