Ладога, Ладога...

— Солдаты! — сказал комиссар. — К майскому празднику для ленинградцев прибыл подарок — два вагона репчатого лука. Вы сами понимаете, какая это драгоценность. Для истощенных людей — это кусочек жизни! И мы решили попробовать его провезти!

Люди в избе разом поднялись.

— Машин у нас достаточно! — сказал комиссар. — Но нам нужны руки и плечи… потому что, может быть, придется тащить на себе и машины, и груз! Кто хочет — едем!

— А машины наши куда же? — раздался голос.

— О Машинах ваших позаботятся. А вы получите другие машины.

Петя шагнул к комиссару:

— Меня возьмете, товарищ комиссар? Комиссар узнал его, улыбнулся:

— По старому знакомству.

Колонна машин, груженных мешками с луком, осторожно продвигалась по пустой ледовой дороге — по сплошной воде.

В одной из кабин сидел комиссар. В других кабинах рядом с шоферами и наверху на мешках сидели добровольцы, вызвавшиеся сопровождать колонну.

Вот колонна проехала мимо того места, где совсем недавно стояла палатка медпункта. Теперь от нее остались только торчащие изо льда колышки да забытая железная кровать.

И у Пети, сидевшего в одной из кабин, сердце екнуло — он долго провожал кровать глазами.

Солнце пригревало, вода шумела под колесами, машины медленно двигались вперед с настежь открытыми дверцами. И вот под колесами передней машины затрещал лед.

— Стоп! — изо всех сил крикнул комиссар.

Машина едва успела дать задний ход — прямо перед ней расползлась широкая трещина.

Водители и добровольцы-грузчики вылезали из машин, стояли перед трещиной — она тянулась далеко, края ее были ненадежны, она стала непроходимым для груженых машин препятствием.

А на западном берегу, у Вагановского спуска, стояла толпа солдат: ждали, надеялись, что проедут, пробьются с востока товарищи. Но только разводья и лужи блестели перед их глазами — туманная от испарявшейся под солнцем воды поверхность озера была пустынной.

И вдруг кто-то крикнул:

— Смотрите!

На озере двигались к берегу черные точки, ближе, ближе: шли по пояс в воде люди с мешками на плечах.

Сзади к берегу подъехала «эмка» генерала.

Одним из первых, нащупывая дорогу, шел комиссар. Люди очень устали, спотыкались, оскальзывались, падали, поддерживали, поднимали друг друга. А под ними трещал и обламывался лед. Перекидывали мешки через трещины, прыгали сами.

— На лед! На выручку! — крикнул кто-то на берегу.

— Стой! Ни с места! Лед проломите! — приказал генерал. — Сами дойдут!

И они шли, хоть идти с каждым шагом становилось трудней — лед у берега был совсем слаб. И вот можно было уже различить лица.

— Васек, давай! Коська, мы тут! Леня, это я, Клава! — кричали с берега.

Петя шел вместе со всеми, перекидывая с плеча на плечо ставший невыносимо тяжелым мешок, пот тек по его лицу.

И вот первые солдаты с мешками подошли к берегу. Им протягивали руки, подхватывали, забирали мешки, обнимали и помогали подняться на береговой откос.

Вот и Петя вскарабкался на откос, сбросил с плеч мешок. Стоял и оглядывался. Но не мог найти того, кого искал.

А рядом крепко жали друг другу руки друзья. Какой-то молоденький шофер обнимал девушку-регулировшицу. Петю тоже хлопнул по плечу кто-то из ого взвода:

— Живой?!

А он все оглядывался, все надеялся увидеть знакомый ватник, ушанку, пушистые волосы.

Комиссар пропустил всех и тоже поднялся, генерал помог ему взобраться на откос.

— Закрыли дорогу?

— Закрыли, — отвечал комиссар, с него текло.

Сзади раздался грохот и треск — это весна рвала и ломала ладожский лед.

Первого Мая в ленинградских булочных к хлебному пайку выдавали праздничную добавку — пол-луковицы на человека. Ленинградцы, пережившие страшную блокадную зиму, выходили из магазинов па улицу, па весеннее солнышко и, не в силах донести майский подарок до дому, тут же начинали его есть. Шли по улицам, вычищенным после тяжкой зимы, по суровым, но все же праздничным улицам, где попадались скромные лозунги: «Да здравствует Первое Мая!», где хоть и с выбитыми и заделанными фанерой окнами, но звенели и бежали трамваи. Шли и хрустели луком, закусывали хлебом.

И среди других прохожих шел Ленинградом высокий солдат с загрубевшим от ветров и морозов лицом, оглядываясь по сторонам.

Знакомые переулки. Перекресток. И, завернув за угол, Петя Сапожников остановился, точно споткнулся. Родной дом, старый петербургский дом на канале был разворочен бомбежкой: остро торчали куски треснувших стен, обнаженные балки, повисший кусок балкона.

Петя долго стоял. Потом двинулся уже совсем иной походкой, не замечая ничего вокруг, машинально поворачивая с улицы на улицу. Останавливался и снова шел. Прохожие оглядывались на него, но таким частым было горе этой весной, что никто не окликал его, не мешал ему.

Остановившись у перил канала, он долго смотрел перед собой. По той стороне капала шла худенькая фигурка в легком пальтишке, с продуктовой сумкой, сделанной из противогазного чехла. Что-то знакомое было в ней. Он подумал, что обознался. Но когда она уже поворачивала за угол, он не удержался и крикнул:

— Лиля!

Фигурка обернулась. Поднялись к лицу и опустились руки.

— Петя! — закричала она.