Ладога

Я хоть и чувствовала себя воем, а к застольям с медовым весельем все же приучиться не могла. А иногда и дружинники, выпив лишку, вспоминали про мою женскую суть, лезли с пьяными ласками. Я на них обиды не держала, сама порой маялась без ласкового взгляда и нежного слова, понимала – несладко им приходится, особенно тем, кто прибился к Новоградской дружине из дальних краев, кто видит бессонными муторными ночами родные лица, чует тепло давно утраченного очага… Эрик тоже таким неприкаянным был, а теперь радовалась душа, на него глядя, – эвон как повеселел, горделиво приобняв молодую жену. Есть чем гордиться, такую красавицу поди-ка сыщи – глаза васильковые, словно озерная гладь на закате, волосы золотые, словно пшеница спелая, щеки – белые лилии. Смотрит на мужа неотрывно, остальных и не замечает. Даже те, что ночами под ее окнами прохаживались, хоть и завидовали ярлу, а признавали – ладная получилась пара, глянешь, и залюбуешься.

Медведь уже напился изрядно – у Новоградского Князя не только медовуха была, подавали и вина, с терпким запахом и дурящим вкусом. Лис, увидев осоловелую рожу брата, вспомнил о Бегуне, завопил:

– Повесели людей, певун, потешь сердце песней! Дружинники притихли. Бегуна все знали, любили его за чистый голос и незлобивый нрав. Он и сейчас выкручиваться да цену себе набивать не стал, спросил только:

– Веселую спеть иль печальную?

Рюрик поднялся, огладил ладонью густые усы:

– Веселую. Радость у нас, не печаль!

Бегун согласно кивнул, задумался, припоминая такую песню, чтобы всем по вкусу пришлась. Константин встал из-за Княжьего стола, подошел к нему:

– Шутейное что-нибудь… Чтоб посмеяться заставила…

Бегун опять кивнул, вытянул из-за пояса тонкую свирель, завел веселую плясовую мелодию, а потом оборвался вдруг на самой высокой ноте и продолжил песню уже голосом. Он не просто пел, а приплясывал да показывал, о чем поет, отчего казалась песенка вдвое потешней:

Как по небу светла ладья плывет,

А за нею красна девка идет.

Просит, молит, рукавом утирается,

О своей несчастной доле убивается:

«Кабы дали бы мне боги добра,

Кабы дали бы мне злата-серебра,

Да родителя такого, чтоб не бил,

Да милого муженька, чтоб любил…»

Услыхала ее плач добра Доля,

Отвечала: «Будь на то твоя воля,

Но соседке, чтоб обиды не носила,

Дам я вдвое, чего ты попросила».

Завопила молодушка, застенала,

Белы руки к небесам заломала:

«Ах, послушай, сладка Доля, мой сказ,

Забери ты у меня один глаз!

Не забудь лишь обещанье свое –

Оба сразу забери у нее!»

Уже изрядно захмелевшие вой поначалу не поняли смысла песни, Рюрик уразумел первым, расхохотался, заглушая возобновившееся пение свирели. Следом, багровея, зашелся смехом Эрик, а потом уж и остальные сообразили – покатилось веселье волной до самого двора, где голоса Бегуна и слышно не было. Я знала – такие песенки, когда к месту спеты, надолго людям запомнятся, будут вспоминать от словечка до словечка, передавать детям своим. Бегуну закричали:

– Еще спой, еще!

Он, улыбаясь, кивал, а сам косился на Рюрика – может, угадает по какому-нибудь знаку, что желает услышать светлый Князь. И угадал-таки, взбодрился, запел длинную красивую песню о быстром соколе, от чьего острого клюва ни одна добыча не ускользнет. И ведь хитер оказался, вставил в старинную песню слова о соколенке, в отцовском гнезде подрастающем! Рюрику песня глянулась – послал холопа поднести певцу ковш с вином, улыбнулся ободряюще. Кто в силах остановить почуявшего славу певуна? Верно, лишь Морена, да и та не прервет, дослушает – даже она песню ценит, вьюжными зимними вечерами без нее не обходится. Правда, песни у нее все тягучие да тоскливые, как те, что в моей душе стонали… Вновь вспомнился Славен, и душно вдруг стало в просторной горнице, захотелось на волю, к тихой реченьке, что унесла моего милого…