Ладанка с Шехонь реки (СИ)

Очарованный, Гришаня перепорхнул на соседнюю крышу - и на ящерок поглядеть, и на то, что творится в темнице.

А разбойник Базай, взял из ладанки малую толику земли. Плюнул на неё, пожамкал в кулаке и, раскрыв ладонь, смешал землю с кровью из ран своих и угольком с лучин. Получившейся краской Базай нарисовал на стене барку. Он и семеро разбойников сошли в неё и уплыли тихо из Княжич-городка.

Солнце снова явило над горизонтом алый бок. Чёрный кот Васька мурлыкал у зарешёченного оконца, он позволял часовым гладить себя и чесать за ушком.

Гришаня вычистил пёрышки, огладил хвост, поклевал по садам просыпающихся мохнатых гусениц и полетел в обратный путь, к валуну, возле которого оставил одежду.

Подлетая к Шехони, он увидал, как идёт по воде барка Базая. Три пары вёсел ударяют в лад, а за рулевым встал седой дед-разбойник. Базай дремал на корме. Под боком у него прикорнул чёрный кот.

Гришаня песен таких не знал - ни человечьих, ни птичьих - чтобы излить тоску, охватившую кукушечье тельце. Как бы он сам хотел сейчас плыть привольно с ватагой разбойников по Шехони! Не страшиться за атаманом грядущего и не жалеть сложить голову. Он же пока только птица, малая, бессловесная. А обратится в человека - попробуй Базая найди.

- Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! - пел Гришаня долгие годы кудеснику-атаману.

- Спасибо тебе, кукушечка, - крикнул в ответ Базай.

Восторженный и горестный, Гришаня летел куковать всё выше и выше. По тоненьким струйкам ветра он воспарил в синеву и влетел в сияющий чертог. Широким кругом там стояли ткацкие станки. За каждым работала холст румяная, простоволосая девка.

- Прокукуй мне, кукушечка, скольких в первый сенокос привечу?

- И мне, и мне!

Девки побросали челноки, встали в хоровод. Все, как одна, веснушчатые, смешливые, в рубахах тонких, с кудрями пшеничными.

По теплу в хороводе, по свету, сочившемуся сквозь рубахи, по жару от холстов, Гришаня сообразил, что залетел он в дом к Полуденицам. Есть ещё время до солнцепёков, ткут они пока полотно на рубахи. Сработают обновки, чтобы выйти в них на покос да на лён, чтобы всех-всех привечать, кто во поле в обеденную жару трудиться остаётся.

Но пока ещё, в мае, смех Полудениц не сбивал с панталыку, тепло их нежило, сияние не вышибало дух. Сев на угол рамы ткацкого станка, Гришаня грелся, томился, истончал обиды и печаль. Куковал и куковал он для солнечных девок.

8. Возвращение

На кромке болота и леса, возле приметного валуна Гришаню ждала мокрая холодная одежда. Надо было её сушиться развесить, а кувыркаться через камень голышом. И сапоги совсем отсырели. Левый стал Гришане велик. А правый? Правый остался впору. Что за дело такое? Гришаня стащил сапоги и оглядел ноги. Левая сделалась вровень с правой, и длиной, и ступнёй. Даже пальцы большие одинаковые.

Поразмыслив, парень решился идти за кладом босиком, а сапоги связать и перекинуть через плечо. Чай, не обидят змеи. После наполнит левый сапог лишайником, поищет, как теперь к нему мотать портянку.

Веточка разрыв-травы цвела, благоухала. Белые бабочки и божьи коровки садились на неё. Листиками и цветиками затрепетала в руке разрыв-трава, когда, прощупывая палкой болото, Гришаня зашагал в том направлении, где видел ночью горящую свечу. В полуверсте от валуна белел берёзовый островок. Дернистый, с глинистыми ямами под рухнувшими деревьями. Есть, где укрыть клад. Вот бы у берёзы с тремя стволами из одного основания. Приметное дерево! Веточка разрыв-травы затрепетала сильнее. Божьи коровки переползли от тряски на гришину рубаху.

С островка в низину, заросшую рогозом, стекал ручей. Похоже, в прошлые дожди вода подмыла корни у тройной берёзы. Это объясняло, почему обнажился край плетёного короба, к которому потянулась, клонилась веточка. Нет, не бабочка белая верхушку перевешивала.

Подобрав попрочнее палки, выломав себе подручный инструмент, Гришаня высвободил короб из земли. В коробе лежал чёрный кожаный мешок - гладкий, дубленный до нежной упругости. Парень развязывал его, не смея дышать.

Ленты алые, шёлковые. Жемчуг белый, жемчуг розовый, жемчужины с голубиное яйцо. Каждую из них Гришаня пересчитывал, когда писарем служил. Все ли они тут? Вроде бы, не все...

Что же делать ему с таким-то кладом? Не продать. Без инструмента не перепрятать. Даже не похвалиться Аннушке. Разве только пробраться в дом незаметно? Поискать в подполах, куда могли бы закатить жемчуг коты? Подбросить. Оправдаться.

Навострённый птичьей зоркостью, Гришаня стал замечать у жемчужинок изъяны. Он оглядывал знакомиц то левым глазом, то правым. Нет, не терялись от смены взгляда трещинки, не расплывались матовости и едва видимые бугорочки. Ни левым, ни правым, ни обоими перед носом. Не косой он уже, выходит? То-то, когда к острову берёзовому шёл, в ёлку ни в одну не влетел.

Гришаня наломал в кожаный мешок багульника и уложил поверх сапоги. Замаскировал добычу. Перед тем, как уходить с болота, парень прокричал спасибо свечке-кладу за то, что раскрылась она, сдержала слово.