Лабух

Но бард неожиданно подмигнул им, качнул гитарным грифом и заиграл.

Под пальцами ощущая
Стальную пронзительность струн,
Сыграю я на прощание
Остывающему костру.
Сыграю песню лиловую,
Как угли в серой золе,
Не первую и не новую
Песню на этой земле.
О том, как стареют скитальцы
И расходятся по домам,
Как гибкость теряют пальцы,
Прежде послушные нам.
Спросят меня: «О ком ты?»
А я отвечу: «Да так...
О тех, кто умер в окопах,
И не дождался атак».

Лабух увидел, как движения слушателей замедлились, превратились в сонное шевеление, на площадку опустилась радуга с пробегающими вдоль волнами света, и музыканты, отделившись от публики, неожиданно оказались внутри радуги. А бард продолжал.

И расскажу, как славно,
Хоть вроде бы и не в тон,
В небе луна плавает,
Словно в стакане лимон.
Струны, смутившись, трону я
И, пальцами души задев,
Песню сыграю лимонную,
Как солнечный летний день.
О том, как дороги пахнут,
Как тени по ним скользят,
Сияющий мир распахнут,
И нежность слепит глаза...
Спросят меня: «О чем ты?»
А я отвечу: «Да так,
О том, как, взрослея, проселки
В проезжий сливаются тракт».

Забавно и весело было смотреть на мир из радуги, идти не хотелось, но дорога была наиграна, и музыканты потихоньку зашагали по ней, осторожно ступая каждый по своей цветовой дорожке. У Лабуха под ногами оказалась узкая травянисто-зеленая полоса, Мышонок весело вышагивал немного поодаль, раритетные сапоги бодро топтали оранжевую тропинку. Чапе почему-то выпало тащиться по густо-синему, он все время ворчал, что, дескать, не голубой он, Чапа, и никогда не поголубеет, и со стороны барда это просто издевательство — наиграть ему, боевому барабанщику, дорогу такого позорного цвета.

И в голосе чуть осипшем
Север смешав и юг,
Я песню неистово-синюю,
Ударив по струнам, спою.
Как море сине-искристое
За кормой корабля дрожит,
И солнце летит икринкою
Синь-рыбы по имени Жизнь.

«Сейчас цветные полосы разойдутся, и мы расстанемся, — с сожалением подумал Лабух, — у каждого свой дом и своя дорога к нему».

Но радуга оставалась радугой и не собиралась расклеиваться на отдельные цвета, а снизу, уже еле слышно, доносился голос барда.

Спросят меня: «О чем ты?»
А я отвечу: «Да так...»
И песню сыграю черную,
Как земные цвета пролистав,
Поезд дальнего следования
Окнами в ночь глядит,
Я песню пою последнюю
О том, что пора сходить...
И незнаком полустанок,
И в окнах не светит огонь,
Я допою устало
И тихо оставлю вагон.

Песня кончилась. Возвращение состоялось, потому что вся компания очутилась на темной улице неподалеку от никогда не закрывающихся, навеки сломанных ворот, за которыми начинался знакомый Лабухов двор.

— Хорошо, что бард появился, а то ночью, через Полигон, а потом опять через Ржавые Земли... — Да тамошние оглоеды глиняные все бы сожрали. Весь наш гонорар, с нами заодно.

Только тут Лабух заметил, что руки у Мышонка оттянуты двумя здоровенными окороками, заботливо упакованными в коричневую бумагу и перевязанными киперной лентой.

«Свинина у них точно своя, — подумал Лабух. — А деньги они и сами-то бог знает когда видели. Вот и расплатились чем могли. И то сказать, не курсовыми же пулеметами с них брать, что мы, деловые, что ли.

— И вот еще, начальник дал, — Чапа вытащил откуда-то из зарослей боевых барабанов изящно изогнутую литровую фляжку из нержавейки. — Чистый продукт, они им оптические оси танковых прицелов промывают, ихний шеф сам мне сказал.

И тут Лабух сообразил, что Мышонок и Чапа после бардовской песни остались с ним, хотя, по всем правилам, им надлежало бы отправиться домой. К себе домой, а не к Лабуху в гости. В этом было что-то неправильное, но барды никогда не ошибались, и если бард счел, что Лабухов подвальчик — их общий дом, то, значит, так оно и есть на самом деле. Лабух повернулся к друзьям. Мышонок и Чапа смотрели на него, понимая, что придется рассказывать все как есть.