Лабух

— Из Америки, скорее всего, не поехал бы, — смотрел через мое плечо Феликс. — А из Германии… Это судьба, показалось, что я близко, чтобы попрощаться, повиниться, на колени стать… Я же ему всем обязан. Понимал, что рискую, но что за мной?.. Ничего. И еще американский паспорт. Подумают, прикинут, не осмелятся… А они не долго думали, на кладбище налетели. Я догнать никак не мог: почему на кладбище?.. При всех, демонстративно… Потом дошло: из–за нахальства и цинизма. Это приметы неограниченной власти, которая стремится показать, что владеет каждым от колыбели до гроба. Вот и мне они решили показать сразу, что могут сделать со мной все, что захотят. Что это в Америке я американец, а здесь, у них, — засранец. И если бы не бомжи и не Ли — Ли… Ха, ну ты посмотри!

Что–то за спиной моей Феликса сильно развеселило — я повернул окаменевшую спину: фикусолюб с асимметричным строго, как на похоронах, несли вдоль бассейна с фикусами портрет президента. Большой, в раме, словно для кабинетов. Ли — Ли — единственная в процессии — на ходу раздевалась.

— Устала вся и вся пыльная, — не вся все же раздевшись, потому что из дома высыпали дети, нарочно не нырнула, а плюхнулась в воду Ли — Ли, обдав и нас, и детей брызгами. — Подарок! Повесим — и пускай кто–нибудь попробует сунуться!.. За мной, татарва!

— Ура! — первым, не раздеваясь, бросился в бассейн мальчуган, который объявлял войну Серверу, а за ним и Сервер, и еще один пацан, и две девочки. — Ура!.. Ли — Ли!.. Война!..

— Шашлык, как заказывали! — подоспел с шампурами Амед. — Дружба народов!.. Смотри ты, и батька с нами!..

— И татарчик, — не обращая внимания на крики и бедлам, вошла в беседку и поставила миску с мясом и стопку тарелок на стол хозяйка: русоволосая женщина — никакая не татарка. — Меня Таней зовут, а вас я знаю.

— Кто ж не знает… — вышла из бассейна и, как ни в чем не бывало, села, мокрая, на колени мне Ли — Ли… Сверху поцеловала в макушку и спросила:

— Ты почему не в тюрьме?.. Не хочешь?..

XVII

Портрет президента, тот самый, который Ли — Ли привозила в дом Амеда, висел над сценой Театра моды — Шигуцкий посоветовал Ли — Ли его повесить. Во всяком случае, так Ли — Ли сказала — и будто бы Шигуцкий и дал ей портрет специально для этого. Заранее, чтобы вдохновлял.

Это был идиотизм, под президентским портретом прыгали почти голые девки, тут он был не к месту, но никто не осмелился сказать, что идиотизм, что не к месту — и портрет завис над сценой.

За день до «Шоу Ли — Ли» (а Ли — Ли свое шоу без лишней скромности так и назвала) просмотреть его приехала министерская комиссия — а как иначе, если президентский показ?.. Сценограф шоу, заикастый Эдик Малей, попробовал заикнуться перед высокой комиссией, что можно было бы повесить портрет в стороне от сцены, на стене, поскольку на сцене и так полно портретов, все шоу на них построено, а министр культуры спросил: «Вы кто такой, чтобы такие вопросы решать?..» И Эдик отзаикался, что он, конечно, никто, сценограф.

Когда–то в Министерстве культуры, еще в советском, портрет Купалы в холле вешали. Мы с Крабичем случайными свидетелями оказались: зашли за песню деньги получить, а в холле толпа — Купалу вешают. Всем министерством. По центру не повесить — окно во всю стену, и можно только или слева, или справа. Министр сказал: «Справа. Слева солнце восходит, как раз освещать будет, это символично. И все нормальные люди сначала вправо смотрят, это естественно». Министерство в один голос: «Справа!.. Солнце!.. Естественно!.. Символично!..» Но все поспешили, министр еще размышлял. «Нет, на солнце выгорать будет… И справа — намек какой–то… Нацдемовщина, нет?» И министерство хором: «Выгорать… намек… нацдемовщина…» Только уже не так уверенно, а то вдруг министр опять передумает, но тот не передумал: «И при переходе улицы все сначала налево смотрят, привычка».

Аргумент этот все остальные перевесил — Купалу повесили слева по министерской улице.

Крабич был в восторге. Он в экстаз входит от идиотизма…

Когда я к Крабичу после Стефы заскакивал, брата–мильтона на улице встретил. Не такого пьяного, как Крабича, но и не трезвого. Он сказал, что нашелся человек на следователя Потапейко. Дружок его, который не терпел конторских, поскольку из–за них из милиции вылетел. И может что–то придумать…

После разговора с Феликсом я уже не знал, зачем мне нужен следователь Потапейко, но брат–мильтон старался, свел нас — и мы встретились втроем: я, Иван Егорович Потапейко и его дружок Петр Зиновьевич. Брат–мильтон обозначил перед тем, сколько это должно стоить. Деньги я дружку отдал, тот — Потапейко. Должно быть, половину, да мне без разницы.

И Петр Зиновьевич вот что «придумал».