Лабиринты надежд

Марья Андреевна ходила гордая — наконец и у неё жизнь наладилась. Но не тут-то было. Степа умер в одночасье. Вроде от разрыва сердца. Его нашли в гараже, в яме под машиной, которую он ремонтировал, с гаечным ключом в уже окостеневшей руке. Анжелка тяжело пережила смерть отца. Ей бы выплакаться, сердцем помягчеть и зажить одной семьей с одинокой матерью. Она же озлобилась, замкнулась, так ненавистью ко всем и кипела, разве что не кусалась.

Марья Андреевна пошла к местной бабке-ворожее. Та и на картах гадала, и заговоры всякие знала, и даже по фотографиям от запоя лечила. Правда, Степану не помогло. «Против воли Господа не пойдешь, — вздыхала Карповна. Мы, божьи люди, можем что? Помочь от лукавого избавиться, к Отцу нашему всевышнему душой прильнуть. А если человек в другую сторону смотрит… Она развела руками. — Здесь, матушка, либо в Афонский монастырь идти надо, либо к Самуилке Карцумовичу». — Эти советы уже касались судьбы Анжелы. Самуил Яковлевич Карцумович имел дом на горе и частную практику. Кроме того, он был главврачом в местном психоневрологическом диспансере.

— Думаешь, Карповна, сглазили девочку?

— Сглазили, это факт. Она у тебя с малолетства на виду крутилась. Наряды всякие, каверзные, песни гремучие… Все суетой жила. А теперь уж, думаю, другие дела. — Она со вздохом изучала разложенные карты. — Нехорошо масть ложится, ох, нехорошо… Уж не беременна ли дочка?

— Да нет… Они хотели, а теперь и не говорят ничего… — удивилась Марья Андреевна.

— Значит, дурное семя во чреве носит. От лукавого.

Марья Андреевна перекрестилась:

— Это в каком-таком смысле?

— В смысле дурного, пагубного влияния. Уж не скажу, откуда идет, от самого ли лукавого или от человека плохого, только мало в ней света, а все тьма да тьма… И душит она её, душит…

— Что делать-то? Или, правда, в Афон сходить? Я ж не член партии. Только в профкоме который год состою. — Засморкалась в комканый платочек перепуганная женщина.

— Сходи, родимая, сходи. Не помешает. А девку свою тайком окрести. Ничего что комсомолка. Теперь многие так — душой с Богом, а по словам, вроде, с властью. Пока у неё ангела-хранителя не будет, никакие заговоры не помогут. Мне хош её, хош вон энту дверь заговаривать. Один толк.

Марья Андреевна в Афон сходила, святой Иверкой иконе свечку ставила, с батюшкой советовалась, с монахами. Да все в один голос: крестить дочь надо.

Анжела от таких разговоров аж позеленела. Марья Андреевна сжалась, боялась, что ударит её дочь и станет от этого мучиться.

— Если будешь ещё в мою жизнь лезть — уйдем мы с Сашкой, да так, что и не найдешь никогда, — пригрозила Анжела.

Пошли дела все хуже и хуже. Да откуда ждать подмоги-то? Сашку вдруг засудили — пластинками он вроде какими-то спекулировал, и притом валюту имел. На три года. Анжела не долго печалилась. Вроде, даже вздохнула с облегчением. Сразу появился возле неё другой мужчина — приезжий. Главный инженер строительства гостиничного комплекса из Ленинграда. Машина, цветы, подарки. Это при живом-то муже! Марья Андреевна не одобряла поведения дочери, а подступиться боялась — чуть заикнешься — скандал.

— Да не гони ты волну, мам! У меня муж в колонии. Я в любой момент могу с ним развестись. Вадик тоже почти в разводе. У него зарплата как десять наших и ещё скоро в Венгрию в командировку долгосрочную поедет будет там на Балатоне отель строить, — сообщила Анжела.

— Хорошо, если б так… — Еле слышно то ли одобрила, то ли засомневалась мать.

Не вышло ничего у Анжелы с архитектором. Переживала она страшно, чуть ли не травилась. Потом лихо загуляла, пошла по кривой дорожке. А как же еще?! Муж сидит, вокруг ресторанная жизнь, разгул, блядство. Отдыхающие мужики косяками ходят…

Вернулся Саша… Разбирались они до утра — орали на всю улицу, вещи даже ломали. Закрывшись на лоджии, Марья Андреевна отмечала: ваза мамина голубая грохнулась… стул сломали… Хоть бы до телевизора не добрались. Хороший телевизор, цветной, «Славутич».

На следующий день, удивленная тишиной, она открыла дверь в комнату супругов. Среди всеобщего разгрома и хаоса на разложенной софе спали голубки в обнимку. Валялись тут же пустые бутылки и стоял в комнате поганый дух пьянки. Марья Андреевна тихонько открыла окно и вышла.

Зажили по-прежнему, не хуже других. Всякое бывало — и заработки хорошие, и новый сервант с чешской мягкой мебелью по записи приобретенные, и даже концерты в санаториях посещались, на которые приглашали Марью Андреевну со всей родней. А иной раз — хоть в милицию звони — крики да звон битой посуды, а уж выражения… На что Степан в загуле лихим был, но при женщинах язык придерживал.

Однажды Марья Андреевна прозрела — дочке ещё и тридцати нет, а вид потасканный, вымотанный. В глазах огонек пропал и даже в лучшие минуты ни о чем она вроде уже не мечтает. А поет хрипло, словно простуженная.