Лабиринты

– Правду сказать, я тогда уехал из деревни просто в жуткой злости, но уже здесь, в лесу этом, разом я забыл про всякую злобу, такая меня тоска вдруг одолела, оттого что вот покидаю все это, и страну, и всю эту идиотскую Европу. Ну хорошо, на чужбине я разбогател, а честным путем или нечестным, не спрашивай. Я этими мыслями никогда не забивал себе голову. И не спрашивай о женщинах, которые у меня были на том берегу паршивой Атлантики, и о сыне, он все мое состояние унаследует, а негодяй такой, что мне сто очков вперед даст. Про вас и вашу убогую долину я там забыл. Да если начистоту, как только слинял на поезде из Флётигена, так никогда вас не вспоминал, пропали вы из моей памяти. – Латчер умолкает и правой рукой – как будто левая не действует – с трудом нашаривает что-то на дверце со своей стороны, стекла бесшумно опускаются, в машину врывается холодный сырой воздух; рядом с древним стариком, каким теперь стал Латчер, женщина выглядит словно вдруг помолодевшей. – В груди, – равнодушно говорит Латчер, – от середки до самой шеи. И рука левая, вся, от плеча до кончиков пальцев. – Он умолкает, женщина рядом с ним совершенно неподвижна, ему непонятно, слушала она его или нет. – А потом, значит, инфаркт. Не так сильно резало, как сейчас, но мне хватило. И вот, когда я неделя за неделей лежал пластом, стала мне вспоминаться наша деревня, не кто-нибудь отдельно, а просто – деревня. Да по правде, только этот вот лес. И я попросил собрать информацию о деревне, швейцарского консула единственный раз тогда видел. Потом прилетел в Цюрих и снял с одного из своих номерных счетов четырнадцать миллионов. – Латчер задумывается. – Наверное, из добрых побуждений. Чтобы хоть как-то вам помочь, четырнадцать миллионов – мелочь. Но как рассказал мне трактирщик, что ты была от меня беременна, такая на меня дикая злоба напала, совсем как тогда, ну я и поставил условие, ты знаешь какое, – что они должны убить Мани. По правде-то надо было требовать, чтобы убили тебя, но до этого злоба меня все же не довела, а Мани, наверно, подумал, что я могу такое условие выставить. А теперь вот вспоминаю тот вечер и разговор с трактирщиком и не пойму, правда ли злость меня обуяла или что другое. Может, просто мне дико захотелось еще пожить, потому и предложил я ту сделку. Потому что хочешь жить, значит хочешь и убивать, а не только с бабами кувыркаться, кто они, все эти, что в постели со мной валялись все десять дней ради тысячной бумажки, одной или нескольких, – не знаю и знать не хочу, и кого убили, мне тоже все равно. Вместо Мани мог быть кто угодно, я труп не стал смотреть, они могли бы вообще никого не убивать, деньги я и так дал бы. – Латчер умолкает. Слева от него на открытое окно опускается довольно крупная черная птица. – Всегда ко мне галки слетаются. И тогда слетались, – говорит Латчер, а черная птица перескакивает на его правую руку, лежащую на руле.

Клери говорит:

– Я должна была пойти во Флётиген, пока все были на сельскохозяйственной выставке, и заявить на тебя в полицию.

– Ты этого не сделала, – спокойно констатирует Латчер.

Она молчит. Потом отвечает:

– Если б сделала, то презирала бы Мани.

Латчер равнодушно замечает:

– Что толку – он мертв.

Она молчит, потом произносит равнодушно, как он:

– А теперь презираю себя.

– Да о чем ты, – говорит Латчер. – Я всю жизнь себя презирал.

Галка перескакивает на окно.

– Мне пора, – говорит женщина. – А то опоздаю на поезд.

Он не отвечает. Галка взлетает и вскоре теряется в утреннем, теперь уже сплошь серовато-белом небе. Начинается слабый снегопад. Женщина открывает дверцу, забирает с заднего сиденья чемодан, пройдя вперед, огибает радиатор машины. И по глубокому снегу уходит по дороге все дальше вниз, в белизну. Она пересекает поляну, входит в лес, он гуще, ели в нем выше, снежинки парят в воздухе, крупные, легкие, как белые лепестки; женщина несет чемодан в правой, потом в левой руке. Когда она добирается до Флётигена, снегопад прекращается. Она идет мимо церкви к вокзалу, пассажирский уже ушел. Она покупает билет, садится на зеленую скамейку возле механизма перевода стрелок. Звонит сигнальный колокол. Из служебного помещения выходит Берчи, начальник станции.

– Фрау Мани, – говорит он, – следующего пассажирского ждать еще час десять, на улице вы себя насмерть заморозите!