Лабиринты

Симпатический же мир чувств сравнительно статичен. Что волновало и по-прежнему волнует людей? Все та же жажда любви, свободы и справедливости, но и те же зависть, ненависть и ненасытное желание во что-то веровать. Но если превращение материи в излучение солнца, звезд, при взрыве новых и сверхновых – это наше структурное знание, то какой-то метафизической сверхновой, которая указывала бы на существование Бога, и самой не существует. Бог – симпатическое слово, я хоть и понимаю его, когда кто-то его произносит, но не знаю, что при этом представляет себе говорящий. Это слово никогда не удастся превратить в объективное знание, Бог есть нечто субъективное, за словом «бог» может таиться чувство, что ты храним неким отцовским началом, оно не имеет имени, для него нет понятия, оно живет во внутренней вселенной человека, вселенной, обращенной внутрь и куда более неведомой и таинственной, чем внешняя; тебя хранит нечто внеличное в не поддающемся определению комплексе человеческого «я», и свершается его воля, которой надлежит подчиняться, хочешь того или нет. Но если я своим сознанием пытаюсь охватить это Нечто, оно отступает, ныряет в подсознание, и, если я все-таки пытаюсь его поймать, мне не остается ничего другого, кроме как дать ему какое-то имя: я, сверх-я, оно, абсолют, Бог. Да только, как его ни нарекай, оно ускользает. Я либо пытаюсь умозрительно симпатически рассуждать об этом неименуемом, обставляя его некой понятийной конструкцией, либо даю истолкование, дескать, эта ускользающая частица моего сознания свидетельствует о моей бессмертной душе и, если плести эту мысль дальше, о Творце; или, наконец, я остаюсь в оковах структур и сознаю, что я скомпонован из материи, чьи сокровеннейшие структуры, которые мы с недавних пор называем протонами, нейтронами, электронами и кварками, существуют с момента Большого взрыва, так что материя, собственно говоря, непреходяща, а жизнь, дух, сознание, интеллект, который в эти минуты развивает здесь свою мысль, и мое «я» неповторимы и потому преходящи. Но ведь и эти мысли, в сущности, фикции, – как если бы «мышление» и «так-бытие»[141] совпадали. Другой вопрос, конечно, – могу ли я доверять этому «как если бы», возможен ли скачок от «как если бы» к «это так» – в первом случае скачок в «классическую метафизику», во втором – в «метафизический материализм»? Метафизический потому, что все, что мы сегодня зовем материей, нерасторжимо связано с нашим априорным математическим мышлением, и связь столь прочна, что физика все больше врастает в метафизику, вытесняя старую метафизику с ее бесхитростными, чистыми рассудочными понятиями. Старая метафизика со своим «как если бы» стремилась поддержать откровение и веру в откровение, используя чистые рассудочные понятия; дабы сделать их доступными рассудку, она создала себе такого Бога, которого можно только постигать, но существование которого доказать невозможно. Чем основательнее метафизика объясняла, тем более запутанным становилось откровение, потому что догматика с ее неукротимым желанием понять все, при отсутствии тормозов в виде опыта, тоже промахивалась мимо откровения, покуда по милости догматики откровение не сделалось недостоверным. Догматика умертвила Бога – придав ему характер понятия и не сумев включить это понятие в структурное мышление: умозрительная конструкция, встроенная в чисто априорное, не обладает «бытием». Вера же, чтобы оставаться верой, не нуждается в метафизике. Поэтому и Кант считал, что он должен отменить знание, дабы расчистить место для веры; под знанием он подразумевал метафизическое знание. Он считал, что для практического разума Бог необходим. Да уж, конечно, верить в Бога – практично, пусть даже сегодня только в плане партийной карьеры.