Лабиринт

— Передай ему, — сказал он, снимая кольцо с большого пальца и вкладывая ей в руку. — Скажи, что пришел Бертран Пеллетье.

Тихонько ахнув, женщина отступила в сторону, пропустив его в дом. Она провела его за тяжелый алый занавес, украшенный нашитыми сверху донизу золотыми монетами.

— Attendez![64] — женщина знаком попросила его подождать здесь и скрылась в переходе, позвякивая браслетами на руках и лодыжках.

Снаружи дом казался высоким и узким, но впечатление оказалось обманчивым. И направо и налево от прохода помещались комнаты. Пеллетье с удовольствием оглядывался по сторонам. На полу вместо деревянных половиц лежали белые и голубые изразцы, а стены украшали яркие ткани. Обстановка напоминала ему изящные и необычные дома Иерусалима. Прошло много лет, но цвета, запахи и ткани этой чужой страны все еще взывали к нему.

— Бертран Пеллетье, клянусь всем святым, что еще осталось в нашем старом усталом мире!

Обернувшись на голос, Пеллетье увидел невысокого человека в просторной темно-красной накидке, приветственно вскинувшего руки ему навстречу. Блестящие черные глаза с возрастом не стали тусклее. Миг спустя Пеллетье, бывший на голову выше друга, едва не задохнулся в крепких дружеских объятиях.

— Бертран, Бертран, — радостно повторял Симеон, и его низкий бас раскатывался по узкому коридору. — Где тебя носило так долго, а?

— Симеон, старый дружище, — рассмеялся тот в ответ, переводя дыхание и хлопая друга по спине. — Как же утешительно видеть тебя, и притом в столь добром здравии! Погляди на себя…

Он потянул Симеона за бороду — предмет его тайной гордости.

— Малость седины здесь и там, а в остальном так же бодр, как всегда! Жизнь, как видно, тебя баловала?

Симеон пожал плечами.

— Могло быть лучше, а могло и хуже, — отозвался он, делая шаг назад. — Ну а ты, Бертран? На лице побольше морщин, зато все тот же горящий взгляд и широкие плечи.

Маленький Симеон ладонью похлопал его по груди.

— И силен как бык!

Обняв Симеона за плечи, Пеллетье прошел с ним в комнатку, выходившую в маленький внутренний двор за домом. Здесь стояло два мягких дивана со множеством шелковых подушек — красных, голубых и бордовых. У стен на столиках черного дерева расставлены были изящные вазы и большие блюда со сладким миндальным печеньем.

— Ну-ка, снимай свои сапоги. Эсфирь принесет нам чай. Симеон чуть отстранился и с ног до головы оглядел Пеллетье.

— Бертран Пеллетье, — повторял он, покачивая головой. — Не знаю, верить ли своим старым глазам? Столько лет спустя — ты ли это, или твой дух? Или ожившие воспоминания старика?

Пеллетье улыбнулся:

— Жаль только, что мы встретились с тобой не в лучшие времена.

Симеон кивнул:

— Что верно, то верно. Проходи, Бертран, проходи. Сядь.

— Я прибыл с виконтом Тренкавелем, Симеон, чтобы предупредить Безьер о приближающемся с севера войске. Слышишь, звон колоколов зовет городских консулов на совет?

— Трудно не услышать ваших христианских колоколов, — поднял бровь Симеон, — хотя не всегда их звон нам на пользу.

— Этот касается вас, иудеев, столько же — если не более, — сколь и так называемых еретиков. И ты это знаешь.

— Так оно всегда бывает, — спокойно согласился Симеон. — Так ли велико Воинство, как о нем рассказывают?

— Двадцать тысяч, а может быть, и больше. Открытого сражения нам не выдержать, Симеон, их слишком много, Если Безьер сумеет хоть на какое-то время задержать их, мы успеем собрать подкрепление с запада и подготовить Каркассону к осаде. Там будет предоставлено убежище всем, кто пожелает.

— Я был счастлив здесь. Этот город хорошо обходился со мной — с нами.

— Безьер теперь небезопасен. Ни для тебя, ни для книги.

— Знаю. И все же… — он вздохнул, — жаль будет уезжать.

— Даст бог, это не надолго. — Пеллетье замялся.

Его сбивало с толку то, как невозмутимо принимал его друг приближающуюся опасность.

— Эта война несправедлива, Симеон, ее глашатаи коварны и лживы. Как ты можешь принимать ее с такой легкостью?

Симеон развел руками.

— Принимать? А что мне остается, Бертран? Что я, по-твоему, должен сказать? Один ваш святой — Франциск — молил Бога дать ему силы принять то, чего он не может изменить. Что будет, то будет, хотим мы этого или нет. Так что, да, я принимаю. Что не означает, будто мне это нравится и я не хотел бы другого.

Пеллетье покачал головой. Симеон продолжал:

— Гнев ни к чему не ведет. Надо верить. Верить в великую цель, непостижимую для нашего разума, нелегко. Все великие религии — Святое Писание, Коран, Тора — по-своему объясняют смысл наших маленьких жизней.

Он помолчал, и глаза его блеснули озорством.

— Bons Homes, скажем, даже не пытаются найти разумное объяснение деяниям злых людей. Их вера учит, что земля, на которой мы живем, — не творение благого Господа, а испорченное и несовершенное создание. Они и не ждут, чтобы добро и любовь здесь восторжествовали над противником, зная, что на нашем кратком веку этого не случится. — Он усмехнулся. — Так не странно ли, что ты, Бертран, удивляешься, встретившись со злом лицом к лицу?