Лабиринт розы

Она говорила с такой доброжелательностью и самозабвением, что Алекс невольно заслушался и ни разу не перебил, пока Люси увлеченно выкладывала ему свое понимание атмосферы того времени. Оказалось, что придворные Елизаветинской поры являли собой весьма эклектичный конгломерат из политиков и теологов, поэтов и драматургов, путешественников и прославленных «морских волков» вроде Рэли[67] и Дрейка. Население страны помимо людей включало в себя изрядную долю потусторонних сущностей: фей, бесов, ведьм, привидений и эльфов — злых и добрых, а для общения с ними имелась целая армия заклинателей. Мир духов был так влиятелен, что королева фей стала главной героиней эпической поэмы великого Спенсера[68], а Гамлет был ввергнут в целый поток несчастий после того, как побеседовал с призраком. Такое удивительное сосуществование физической и эфирной сфер зиждилось не только на древних предрассудках и фольклорных мотивах, но и на оккультной философии высочайшего интеллектуального уровня. Предтечами этой философии были магия и каббала, и многое она также почерпнула из неоплатонизма и итальянского Возрождения. Основным ее стремлением было проникнуть в глубочайшие пласты сокровенных знаний, постичь тайны научной и духовной мысли. Лидером подобных общественных течений в Британии и был Джон Ди.

Как бы ни был поглощен Алекс рассказом Люси, он удивился ее профессиональному умению систематизировать сложный материал. Едва речь зашла о Ди — в представлении Алекса, толкователе Евклидовой теории,— он вмешался:

— Одно с другим вяжется с трудом: человек, снискавший известность как явно небесталанный математик,— и одновременно пользующийся дурной славой колдун? Интересно, как он примирил в себе увлечение и наукой, и оккультизмом?

— Не забывайте, что в ту эпоху даже математика считалась чем-то сродни черной магии. По иронии судьбы вычислениям отводилось место в одном ряду с заклинаниями и составлением астрологических таблиц.

Алекс рассмеялся: ее слова неожиданно напомнили ему о нелюбви Уилла к математике. Алексу постоянно приходилось выполнять за младшего братишку домашние задания по этому «дьявольскому предмету», как тот называл математику.

— И тем не менее Ди всегда хладнокровно провозглашал свою принадлежность к благочестивым христианам — это со слов Кэлвина — и даже якобы поддерживал реформацию церкви при Тюдорах?

— Согласна: по современным меркам это выглядит нелепо, но на Ди оказали влияние хитросплетения умопомрачительных идей, зародившихся в Европе еще в пятнадцатом веке. В ту эпоху в Италию хлынул поток рукописей и книг, которые везли из Испании и Константинополя, очищенных Фердинандом и Изабеллой от евреев. Одно из самых распространенных учений проистекало из догм, содержавшихся в каббале, другое опиралось на обнаруженный тогда же свод документов о Гермесе Трисмегисте, позже получивший название «Корпус Герметикум».

Люси снова взглянула на Алекса. Добравшись до «изюминки» своих изысканий, она должна была убедиться, что он внимательно слушает, ведь ему одновременно приходилось следить за обледенелой дорогой, тем более что снежные хлопья валили все гуще, испытывая проворство «дворников». Люси смолкла, рассудив, что дева выбрала для своего возвращения наихудшую погоду.

— Продолжайте же,— нетерпеливо обратился к ней Алекс— Мне очень нравится слушать ваш голос.

Люси улыбнулась, польщенная сменой ролей: теперь верховодила она.

— В эпоху Возрождения на службе у Медичи состояли философы Пико делла Мирандола и Марсилио Фичино. Дед Лоренцо, Козимо, к которому попали тексты Гермеса, тут же отдал ученым повеление отложить все прочие изыскания и заняться подробным изучением этих документов. Рукописи были переведены, и от них по всей Европе распространились волны мистицизма. Кстати, Гермес — это мифический египетский мудрец, а вовсе не посланец греческих богов. Он — своеобразный греко-египетский гибрид, воплотивший в себе черты греческого Гермеса и египетского бога-книжника Тота. Схоластики Возрождения даже прозвали его египетским Моисеем.

Увидев, что температура на улице продолжает снижаться, Алекс подрегулировал отопление и спросил:

— Выходит, он, возможно, и вовсе не существовал?