Лабиринт призраков

– Апокалиптическое пророчество, – улыбнулся я, со вкусом обкатывая на языке слово, позаимствованное у Фермина, выдававшего мне в качестве премии пастилку «Сугуса» всякий раз, когда слышал его от меня.

– Вот это мне нравится, – одобрительно кивал Фермин. – Пока существуют сорванцы в коротких штанишках, умеющие оперировать словами с ударением на третьем слоге с конца, еще есть надежда.

Наверное, дело было в дурном влиянии Фермина, а может, хитросплетения интриг из приключенческих романов, какие я глотал, как засахаренные орешки, легли на благодатную почву. Но очень скоро я раскрыл тайну, кем был Хулиан Каракс и почему родители нарекли меня его именем. В поисках разгадки мне немало способствовала природная склонность сопоставлять факты, подслушивать тайные разговоры, рыться там, где не следовало, и особенно читать бумаги, которые, по мнению отца, давно отправились в мусорную корзину. А в тех случаях, когда моих способностей к сбору улик и дедукции не хватало, на сцену выступал Фермин со своими информационными бюллетенями, тайком снабжая меня необходимыми ключами, чтобы разгадать ребус и связать воедино различные сюжетные линии истории.

Тем памятным утром отец, кому и так хватало проблем, получил двойной удар. Он узнал, что десятилетний сын не только мечтал сделаться профессиональным литератором, но и хорошо осведомлен о многих событиях, которые годами от него скрывали скорее из душевного целомудрия, нежели по другим причинам. К чести отца должен заметить, что он воспринял новость довольно спокойно. Не стал кричать, угрожая отправить меня в интернат или сослать поденщиком на каменоломню, а только ошарашенно смотрел мне в лицо.

– Я думал, ты захочешь быть книготорговцем, как я, твой дед и прадед и как почти все Семпере с незапамятных времен…

Поняв, что застал его врасплох, я решил закрепить успех:

– Я стану писателем. Беллетристом. В качестве последнего штриха к общей картине, кажется, так говорят.

Последнюю фразу я произнес, желая пошутить, однако отец не оценил юмора. Скрестив руки на груди, он откинулся на спинку стула и настороженно наблюдал за мной. Щенок показал характер, и ему это не понравилось. «Добро пожаловать в мир родителей, – подумал я. – Дети рождаются, чтобы устраивать праздники непослушания».

– Твоя мама давно предупреждала, но я считал, что она просто хочет меня уколоть.

Еще одно очко в мою пользу. Если сеньора мама когда-нибудь ошибется, наступит конец света, и он придется на День святых невинных младенцев вифлеемских. С детства страдавший аллергией на смирение, отец явно не собирался сдавать позиции, и я с беспокойством ждал, что он попытается разубедить меня.

– В твоем возрасте я тоже воображал, будто у меня получится стать писателем, – начал он.

Я видел, что отец накалялся, словно метеорит, охваченный пламенем. Необходимо было срочно остудить пыл родителя, пока его речь не превратилась в проповедь о том, как опасно посвящать жизнь литературе, питавшей к верным паладинам не больше сострадания, чем самка богомола к своему супругу. Жестокость госпожи литературы не раз проклинали голодные писатели, посещавшие магазин и становившиеся вдвойне убедительными, если не получали приглашения на обед. Прежде чем отец разошелся не на шутку, я театрально обвел взглядом ворох мятой бумаги, разбросанной на полу, а потом многозначительно посмотрел на родителя.

– По словам Фермина, мудрые не боятся совершать ошибок, – неохотно признал он.

Я с испугом сообразил, что мои контраргументы послужат мостиком к его основному тезису, суть которого состояла в том, что Семпере не созданы быть писателями и литературе можно послужить не хуже, продавая книги, причем не рискуя пережить крушение надежд и рухнуть в мрачную бездну. Соглашаясь в глубине души, что достойный человек по большому счету прав, я перешел в наступление. В словесной дуэли нельзя терять инициативу, особенно когда у противника на руках старшие козыри.

– На самом деле Фермин говорит, что мудрецы признают ошибки в тех редких случаях, если их совершают, а дураки ошибаются постоянно, хотя никогда в том не сознаются и настаивают на своей правоте. Он называет это архимедовым принципом сообщающихся глупостей.

– Даже так?

– Да. Фермин считает, что глупец – животное, не способное думать или изменить свое мнение, – выпустил я последний снаряд.

– Я смотрю, ты хорошо разбираешься в философии и теориях Фермина.

– Ему ведь нельзя отказать в правоте?

– Фермину нельзя отказать в неумеренном желании поучать всех на свете.

– А чем это плохо?

– Он переходит разумные границы.

– Кстати, когда однажды Фермин этим занимался, то есть переходил границы, он сказал, что ты должен был уже давно показать мне кое-что.

Отец растерялся. Приготовленные назидания выветрились из головы, и он дрогнул, не зная теперь, к чему приведет следующий раунд.

– Фермин уточнил, что именно?

– По-моему, это связано с книгами. И с мертвецами.

– Мертвецами?

– Ну, он упоминал кладбище. И я подумал о мертвых.