Лабиринт

— Так ты ложись! — раздраженно крикнула Вика. — Из-за этого козла переживать — переживалки не хватит!..

Мать вдруг по-детски зарыдала в голос и ткнулась носом в Викино плечо.

— Ладно, не хнычь, — обняла ее Вика, словно она была старшей, — Москва слезам не верит. Все равно никто не пожалеет, только порадуются. В наш жестокий век надо быть выносливым.

— Он тоже так говорит: «Побеждает сильнейший!» — а я, в отличие от вас, никак не загрубею душой.

Вика проводила мать в спальню, раздела и уложила, словно малого ребенка, под одеяло и долго еще слышала в своей комнате, как мама ворочается с боку на бок, тяжело вздыхая.

Запаска от отца лежала поверх дневника: «Дочёк! Я задремал, а ты дала деру. Скоро вернусь, не скучай. За мной презент. Твой папка».

Ишь, ублажает презентом! Знает кошка, чье мясо съела…

Дневник, словно его не трогали, лежал на том месте письменного стола, где Вика так неосмотрительно его оставила. И все же она не сомневалась, что отец, не склонный к щепетильности и до крайности любопытный, не преминул заглянуть в ее записи. Одна надежда, времени у него, судя по тему, было в обрез. Но неприятное ощущение, что не, пусть даже отцовские руки порылись в ее душе, осквернили все самое сокровенное, не давало покоя. Хотелось куда-нибудь зашвырнуть дневник, сжечь его, будто это освобождало от прошлого и стирало все в памяти.

Вика с отвращением взяла дневник в руки, полистала иго и попробовала шпионскими глазами отца прочитать те странички, которые ей больнее всего было отдавать на праведный суд.

«…Да, я влюблена в себя. Я без ума от своей внешности и ума. Я считаю себя выше других. И что же?..

Жалость и совесть — для меня не существующие чувства, так, прихоть, мимолетные ощущения…

Я ломаю и крушу все вокруг себя, потому что все, что нас окружает, стеклянное. Издалека блестит, а вблизи грязное и хрупкое. Этот стеклянный мир непобедим, его будут разбивать, а он снова и снова станет возрождаться.

На глазах таких, как я, молодых и когда-то веривших, втаптывают в грязь все самое драгоценное, и мы, молодые, барахтаемся в этой грязи и утопаем в ней. Иногда так хочется остановить карусель, спрыгнуть с искусственной лошадки и упереться ногами в незыблемую твердь — но где она? Вокруг трясина, которая затягивает все глубже и глубже. Чем жить? Легче стать жертвой СПИДа или уколоться и уйти навсегда…»

«Он и сам такой, самовлюбленный и безжалостный, — подумала Вика. — А про СПИД и наркотики он не поверит, слитком мы с ним любим себя, чтоб подвергаться опасности. Сразу усечет, что я малость красуюсь, знает же, что я во всем на него похожа».

Дальше шла запись, которую Вика сделала еще осень ночью после дискотеки.

«После дискотеки мы пошли с ребятами погулять. В парке остановились покурить, и я увидела, как за деревьями шестеро парней насилуют двух девчонок. Господи, какие они до того были расфуфыренные! В кожаных костюмах, в высоких сапожках, с прическами «я у мамы дурочка». Теперь они валялись в грязи и истошно орали. Я почувствовала, что К. смотрит на меня, прикинулась испуганной, но не выдержала и расхохоталась. Жалость вырвана из моего сердца, я смеялась от радости, и это чувство было настоящим. Если эти пигалицы не имеют своих парней, которые защитят, зачем лезут на дискотеку. Хотели подцепить кавалеров, вот и напоролись на то, что искали… Парни смылись, а девки, дуры, барахтались в грязи и ревели. Я потащила ребят от греха подальше, испытывая ничего, кроме брезгливости…

Меня вообще нисколько не трогают другие люди. Я смотрю на всех сверху: «Эй, чего это вы там бегаете? До меня не добежите». Я думаю, что могу убить, ограбить, растоптать, если меня разозлят. А злюсь я почти всегда, меня раздражают даже самые мелочи: кто-то прикоснется ко мне случайно, у кого-то на пол упадет ручка, кто-то придет в такой же шапочке, какую ношу я, — и меня всю трясет. Я делаю невинное личико и мило улыбаюсь, а верят мне или нет, меня не интересует.

Хорошо я чувствую себя только в компании таких же, как я, потому что им, как и мне, на все и на всех наплевать. Я вижу себе подобных и счастлива».

«Тут я не ангелочек, но, с точки зрения папана, особого криминала нет, — утешила себя Вика. — Насиловали не меня, я без сопровождения не хожу, не дура!»

Вика торопливо листала странички последнего времени, после начала учебного года.

«Когда я думаю о нашем прошлом, я чувствую себя обманутой. Сталин, Берия, Брежнев — все это осколки разбитой вазы. Но эти осколки застряли в каждом из нас, как кусочек льда, оставшийся в глазу Кая по мановению Снежной королевы. Теперь все валят на партократов и бюрократов. А кто они? Да это же мы. Это все мы — такие же, ничуть не лучше. Бедняга Горбачев! Пытался сдвинуть повозку, в которой мы окопались. Господи, как мне его жалко! Хотел сдвинуть недвижимое! Или только прикидывался?..

Ненавижу весь мир, всю эту ложь, ханжество, обман. Ненавижу родителей, класс, учителей и необходимость везде и всюду казаться не тем, что есть на самом деле. Пусть все идет к черту!