Лабиринт №7

– Еще как бывает!

– Тебя что – муж бросил? – догадался Сергей.

– Не бросил. Решил пожить один – подумать.

– О как!

– Ребята, он меня не простит теперь! – захныкала Настасья.

– И ты что – переживаешь?

– Я хочу быть ему верной женой! – она размазывала по щекам слезы вместе с тушью и помадой. – Как вы не понимаете, каждая женщина мечтает иметь свой дом!

– Рожать детей, стирать носки и пылесосить квартиру, – проворчал Сашка. – Как раз вовремя!

– Не язви! – одернул его Сергей. – Если любит, то вернется. Ты пыталась с ним говорить?

– Да он как начал орать! На таком ультразвуке! – Настасья вытянула из пачки очередную сигарету. – Хоть бы вернулся! Это Бог меня за все… Пускай и квартиру пылесосить… А если не любит? – похоже, ее поразило это открытие.

– Любит… любит… Не бери в голову. – сказал Сашка примирительно.

– Иди ты знаешь куда! – неожиданно обиделась сестра. – Утешил братец! Все равно я буду бороться за свою любовь!

– Будь!

– Пошла я. Так, значит – вернется? – спросила она у Сергея.

– Обязательно! – заверил тот. Настасья пошла умываться.

– Представляешь, – сказала она, рисуя себе лицо. – Когда этот, как его – муж делал мне предложение, я разрыдалась. А он – дурачок расчувствовался. Думал – это от радости. Теперь-то я точно знаю…

Она повертелась у зеркала, похлопала глазами. Ушла.

– Зачем приходила? – проговорил Сашка. И сам себе ответил. – За поддержкой… А ты зачем?

Забыл.

– Понятно! У нее процентов на семьдесят – уязвленное самолюбие, – подытожил хозяин квартиры. – Но если даже на тридцать – любовь – тяжко ей придется… Горе-то – горе! Да… Тех, кто идет на Голгофу, удерживать бесполезно… Так, все-таки, зачем пожаловал?

– Говорю же, не помню.

– Вот и погуторили…

В этой сцене им полагалось играть роль истуканов.

– Хорошо, хоть – не пеликанов, – сквозь зубы процедил Сашка. И Сергей понял, что в голове у него те же самые мысли.

– Как всякая умная женщина, – решил Сергей подвести итог, – Настасья считает, что жизнь логична, и ее проблемы – это наказание за прегрешения. Но теперь она исправится, и всякий верный ход повлечет за собой соответственный отклик. А судьба – эта сучка – плевать хотела на нашу логику. Она многовариантна. И на изящную комбинацию в шашки отвечает игрой в щелбаны.

– Как всякая умная женщина она уже и так все давно про себя знает. Просто, когда это говорит посторонний – пусть даже родной, но посторонний – это кажется ей кощунством. Она не желает знать то, что знает. Вот и причина трагедии. Нет? А я вот думаю – да!

– Это по любому, – неопределенно согласился гость.

– И все-таки Пушкин прав насчет Татьяны. Оптимальная стратегия поведения.

– На то и гениально…

– Даже если генитально. Все равно – он прав.

– А нравственность – компенсация тех чувств, которые ты сам у себя отнял. Ладно, прощевай. А зачем приходил?

– Вот и я о том же…

Получалось, что жизнь все это время оставалась существенной лишь оттого, что ему было к кому стремиться. Сергей развернулся и вошел в подошедшую электричку. Его мир ждал его. А там…

«Я тасую эти пространства, как карты за столом, – думал он в грохоте летящего поезда. – И тащу их одно за другим в видимом беспорядке. И чем дальше, тем более убеждаюсь, что случайности предопределены. И, выходит, я могу управлять тем, что вижу. Становлюсь творцом своего движения или только его частицей. Но я двигаюсь! Двигаюсь, чтобы стать целью, а не средством. А значит… Ничего это не значит!» Он увидел свое отражение в черном зеркале окна электрички и подивился артистичности образа.

«Сны не созданных созданий колыхаются во мне словно лопасти латаний на эмалевой стене», – процитировал он Валерия Брюсова. И еще: «Есть тонкие, чувствительные связи меж контуром и запахом цветка. Так бриллиант не виден нам, пока он гранями не засиял в алмазе».

Свет в вагоне мигнул. Мигнул еще раз. И погас. Мчащийся в кромешной темноте состав постепенно утрачивал размерность, оборачиваясь универсальным инструментом движения. И в нем из всех измерений оставалась лишь протяженность. И сам Сергей в этой протяженности начинал осознавать себя гибридом червя и кометы. Из всех чувств осталось только представление. И он нанизывал на это представление несущиеся мимо сгустки знания и ощущений. И в нем они могли бы обратиться чем угодно, но сейчас складывались в сложный орнамент, сквозь который текли и текли мириады гигантских червеобразных созданий. И они также существовали в нем, как и он в них. Их сплошная сущность поглощала пространство, преобразуя его «по образу и подобию». Чего? Воли и представления? Может быть. А может и нет.

Его собственный «акт творения» напоминал скорее деятельность пищеварительного тракта – необходимую до безразличия.