Лабиринт

— Ты хорошо придумала, Чижик-пыжик,— шепнул я Оле. Обиженная моим молчанием, она зарделась от этих слов, я видел, хотя она еще ниже склонила голову над своей тетрадкой.

А во время перерыва мы с Машей стоим у окна и, как раньше, вокруг нас пусто, никто к нам не подходит,— это девчонки, такие предупредительные, такие все замечающие,— нам никто не мешает, когда мы так вот стоим, просто стоим у окна. Едва в аудитории задвигали стульями, поднимаясь после первой половины лекции бабушки Тпхоплав, как наши взгляды встретились и будто что-то толкнуло нас друг к другу; все стало как раньше, как должно быть всегда; и вот уже за нашими спинами, как далекие, осенние листья, шелестят голоса, и Маша говорит — о вчерашнем походе в редакцию, о Сосновском, о том, как мы защитим его на кафедре, и четыре — два на розовых щечках, два — на подбородке — водоворотика вспыхивают на ее лице, и я говорю, как-то непроизвольно у меня вырывается: «Знаешь, ты похожа на родничок», — а она недоуменно смотрит на меня, водоворотики гаснут, пропадают и снова начинают струиться: «Сумасшедший,— говорит она тихо-тихо,— ну, что ты болтаешь?»

«Это удивительно,— говорю я,— давай сегодня после лекций побродим и я тебе обо всем расскажу — хочешь! А еще лучше — давай заберем лыжи и съездим туда оба,— мне кажется, я найду, я запомнил то место...» И уже вижу, как мы скользим на лыжах, и ровным серовато-серебристым блеском светятся снега, мы останавливаемся там, где среди льда чернеет озерцо, которое можно прикрыть шапкой,— живое, с бегучими кружками, в него падает незамерзающая, журчащая струйка...

Но в это время кто-то кричит — чей-то голос пробивается, прорывает нарастающий вал голосов:

— «Комсомолию» сняли!...

* * *

И вот, после окончания лекций, мы сидим в деканате. На длинном столе, покрытом зеленой скатертью, лежит наша «Комсомолия». Она не уместилась на столе целиком — часть ее скатана в трубку, до самого «моли» буква «я» скрыта мраморным пресс-папье, которое не дает свернуться другому концу. Ниже, под «я» — «Опровержение» и странички с подписями. Несколько подписей обведено красным карандашом. А еще ниже, в уголке, где перечисляются члены редколлегии, дважды подчеркнута моя фамилия.

Здесь все, кого отметил красный карандаш. На бумаге неровные красные эллипсы горят, как ожоги.

— Мы должны дать политическую оценку этому факту,— говорит Гошин.— Мы имеем дело не только с утратой всякой бдительности, а...— Может быть, просто отсвет скатерти ложатся на его лицо — оно кажется зеленоватым. — Что это, преступное легкомыслие или намеренный, обдуманный подрыв?..— Светлая прядь волос упала ему на лоб, она вздрагивает, взлетает и снова ложится на переносицу, как будто ее треплет ветер.

Машенька, закусив губу, слушает Гошина и сжимает пальцами авторучку. Пальцы у нее тонкие, слабые, но, кажется, вот-вот авторучка хрустнет под ними. Мы рядом. Улучив момент, я незаметно подталкиваю ее колено своим и чуть-чуть улыбаюсь.

Мне хочется немного приободрить ее, даже не то чтобы приободрить, а заставить чуть-чуть со стороны взглянуть на то, что здесь происходит. Но она недоступна юмору. Она мельком поднимает на меня свои огромные, близорукие глаза — и мне становится больно за нее, такую открытую, незащищенную — под ударами яростных слов, которые Гошин бесстыдно выворачивает наизнанку. И я почему-то вспоминаю, как мы сидели в ресторане — Сашка, Олег и я,— и Маша, обхватив пылавшие щеки руками, говорила, что жить — значит делать что-то доброе, хорошее, большое...

— Вы отдаете себе отчет в том, что вы совершили, поместив на страницах газеты вот... Вот это?.. Я спрашиваю вас, Бугров!..

 Я ответил:

— Вполне.

— И вы утверждаете, что областная газета, за которой стоит областной комитет партии, советские организации, линия ЦК, наконец... Что она могла ни за что ни про что оклеветать человека?..

 Полковник, не поднимая головы, сказал:

— Аркадий Васильевич, мы говорим не про газету в целом, а про заметку... Там и подписи есть...

— Кто это — мы? Кто это — мы, член партийного бюро товарищ Батов? Или вы по-прежнему придерживаетесь особогo мнения?..

— Мое мнение при мне и остается,— сказал Полковник, глядя в стол.

— Вы слышали вопрос?— повернулся ко мне Гошин,

Варвара Николаевна улыбнулась мне одними глазами, приглаживая рукой свои черные, жесткие волосы. Приглаживая, хотя на этот раз они лежали совсем гладко.

Я встречал ее у Сосновских; два года я слушал ее лекции; я подтягивал вместе с другими, когда на воскресниках, у костра, она запевала неизвестные нам озорные студенческие песни давних лет. Но только сейчас, когда ее большая, почти мужская рука с бессмысленной настойчивостью поправляла и без того гладкие волосы, я почувствовал одновременно, что не знаю о ней ничего и вместе с тем — все давно и хорошо знаю.

— Что же ты молчишь, Клим? — сказала она вдруг,— никогда не обращалась она ни к кому на «ты». У меня сжалось горло, но я усмехнулся:

— Отвечать на такой вопрос не имеет смысла, Варвара Николаевна.

— Ах, вот как?— выдохнул Гошин.— Вот как?..