Кыштымские были

Сам-то Евлампий — кержак. Вера у них малость не такая, как у нас. Крестятся они двумя перстами, ну и прочая разная ерундистика у них. Церковь была своя, кержацкая. В нонешние-то времена забылось — кто кержак, а кто нет. Евлампий же крепко держался своей веры. Не то чтобы молился, но обычаи блюл. Я-то знал это, да и то под конфуз угодил. Кликнул меня Евлампий пособить дров напилить. Умаялись, пока пилили, а на завалинке крынка с водой стояла. Я возьми да напейся из нее. Дед не возразил, нет, только потом крынку-то на черепки расшиб. Вишь ли, кержак из одной посудины пить с тобой не будет. Считает, что ты ее опоганил. Еще табак не любят. Тоже поганью считают.

Так вот, приехал к Евлампию внук Юрка, такой это, скажу тебе, стиляжный. На щеках, как это… ну ясное дело, баки. Галстук не галстук, а финтифлюшка-«бабочка». Все на нем с иголочки, отутюжено. Изо рта сигарету не выпускает, на безымянном пальце золотое кольцо. А у Евлампия в избе отродясь никто не курил. Юрка же накадил — спасу нет! Никакого понятия о кержаках. Дед морщился, но молчал. Спросил:

— Богатимо, видать, живешь?

— Не жалуюсь. Концы с концами сводим.

— Отца-то вспоминаешь?

— Само собой. Отец есть отец.

— Ну-ну! Кем же будешь?

— Артистом.

— Кем, кем?

— В театре работаю.

— Аха, лицедеем, значит.

Юрка рассмеялся. Евлампий губу закусил и больше рта не раскрыл. Рассерчал. Осуждаю я Юрку, должен ты понять своего деда. Ты в корень загляни. Снизойди до его кержацкого нутра. А то явился брандахлыстом, избу табачищем прокоптил — дед неделю потом ее проветривал. В амбаре спал. Евлампий поскучнел и об Юрке больше не заикался. Даже на похороны звать не велел. Когда он дом-то мне отписывать задумал, я возьми да вякни ему про внука. Так Евлампий прямо поперхнулся от гнева, борода на одеяле затряслась.

Отписал, значит, Евлампий мне свой трехоконник да наказал похоронить по-кержацки. И на кержацком кладбище. Гроб-то у них не из досок. Из цельного дерева домовину выдалбливают. Ну корыто и корыто. И сверху такое же корыто. Исполнил я все, как велел Евлампий, а совесть меня мучает. Как ни крути, а трехоконник-то не мой. Евлампий обиду сорвал на Юрке. Так ведь из ума же выжил старик, кержацкую гордыню побороть не захотел. Маялся, маялся я. И порешили мы тогда со старухой Юрку позвать. Сварганили телеграмму в Свердловск. Юрка на подъем сказался скорым. Глядь-поглядь, прикатил на «Волге», за ручку со мной и со старухой поздоровался. Духами от него прет — у меня в носу закрутило и чуть было чихом не опозорился перед гостем. Зову его в свой дом. Понятно, косорыловку на стол, старуха пельменей налепила, угощаем. Опрокинули по стопочке. Про деда начал рассказывать: что, да как, да почему. И про завещание рассказал тоже. Мол, Юрий Пахомыч, не держи камня за пазухой, но покойный Евлампий дом отписал мне. А Юрка:

— И отлично!

Легкомысленный, понимаешь. Без хозяйской хватки. Другой на его месте двумя руками бы уцепился в дедов дом. А этот обрадовался, что не ему достался. Не нужен тебе кержацкий трехоконник, продай. Денежки в карман и катай в свой Свердловск. Хоть пропивай, хоть на сберкнижку клади. А он, вишь, дедушкину волю не хочет переступить. Еще смеется:

— Берите, берите вы эти хоромы. Вот у вас сыновья…

— Так ведь…

— И не волнуйтесь, Иван Иванович, все правильно. Дед знал, что делал. А зря он ничего не делал. Жаль, поздно я его понял. Мне мать говорила, будто в дедовом доме клад спрятан.

— Какой клад?

— Золотой, наверно. Я никогда кладов не находил, потому говорить могу только предположительно.

Сам, варнак, сигаретку сосет, левой рукой баки поглаживает да хитренькой такой улыбочкой балуется. А ты, соображаю, не так-то и прост. Сходил Юрка на могилку к деду, постоял возле трехоконника и укатил обратно. Книжонку мне подарил. Про артистов. И представляешь, там и Юркина физиономия есть. Напечатана. Не сам Юрка, знамо дело, а будто он какой-то князь. Погоди припомню — не то Крысов, не то Мышкин. А на книжке Юрка чудные слова написал: «Хранителю последнего кержацкого дома, с глубоким уважением». С чудинкой парень-то. Но на книжке написал верно: Евлампий-то был последним истовым кержаком во всем Кыштыме. Таких уже не осталось.

А дом я передал горкомхозу. Не приняла его моя душа. Там теперь другие люди обитают. Про клад, само собой, никто не знает. Посмеялся надо мной Юрка. А может, не смеялся? А намекнул? Давай поищем, а? Разделим пополам: тебе кошелек, а мне денежки.

Новая квартира