Квартира (рассказы и повесть)

— Два — пять, можно так? — спросил он, жалобно заглядывая Сергею в глаза. — Можно?

— Что ты! — Сергею жалко было отпускать Павлика в расстроенных чувствах, надо быть снисходительным. — Шахматы — это тебе не поддавки, это игра посерьёзней, Так что у нас, можно считать, боевая ничья. Скажем, пять — пять.

— Ничья? — задумчиво сказал Павлик. — Но в подлавки тоже трудно. — Он поморщился, размышляя, и согласился: — Ладно! — И они ударили по рукам.

Сергей натянул перчатки. Павлик потрогал раствор, понюхал, лизнул, вытер пальцы о штанишки. Вскинув стиснутый кулак, точь-в-точь как это делал Андрей Леонидович, вприпрыжку побежал по коридору — шахматы гремели у него под мышкой.

Из кухни доносился звон посуды, стуки-бряки, тянуло жареным луком. Позванивали телефонные аппараты, установленные параллельно: один в кабинете, другой на кухне. Христина Афанасьевна размещала утварь и кухонную мелочь в новых столах и шкафчиках.

В коридор вышли Андрей Леонидович и сухощавый седой старик. Оба были в спортивных трикотажных костюмах и выглядели довольно комично: один — маленький толстячок с выпяченным животом и тонкими ножками, другой — высокий, костистый, как засохший ствол осины с отпавшими ветками. Продолжая спор, начатый, видимо, в кабинете, они стояли у двери, с вежливым упрямством парируя доводы друг друга.

— Я вполне согласен с первой частью новой главы, — говорил старик свистяще, с одышкой, — но прости, Андрюша, с выводами никак не могу согласиться. В них чувствуется пристрастие, местами субъективизм, а это для историка — прости меня, грешного, — не лучшее качество. Ещё Тацит, как ты помнишь, писал: "Синэ ира эт студио".

Андрей Леонидович, подбоченясь, повторил с нескрываемой насмешкой:

— Синэ ира эт студио! Ты-то можешь без гнева и пристрастия, а я — нет! И учиться этому не намерен. Всепрощение, попытки предать забвению преступления глобального масштаба, где бы они ни происходили, создают в общественном сознании ощущение зыбкости позиций добра, его слабости, допустимости повторения злодеяния в будущем.

— "Простить, не забывая" — помнишь эту надпись в мемориале на острове Ситэ? — спросил сухощавый старик и многозначительно поднял палец: — Смею тебя заверить, это придумано совсем не глупым человеком.

— Согласен, для кого-то во Франции это, возможно, и приемлемо. Но для нас…

— Нельзя же вечно поддерживать дух злобы и мести.

— Ты, как всегда, ломишься в открытые ворота, Глебушка, — с мягкой издёвкой сказал Андрей Леонидович. — Я вообще против огульных оценок. Что значит: "Простить, не забывая"? Тех, кто заслужил добрую память, — не забывать! А тех, кто был зверем, — не прощать! Ни забыть, ни простить! Но я хочу тебе сказать о другом.

И предупреждая возражение своего приятеля, Андрей Леонидович заговорил торопливо, с жаром, тыча концом трубки в грудь собеседнику:

— "Без гнева и пристрастия", "Простить, не забывая", "Цель человечества — познание", — во всех этих формулах есть некая вялость философии. Всё это имеет отношение к нашему разговору. Последняя формула принадлежит Веркору — весьма глубокому писателю, гуманисту. Сие он произнёс в мае тысяча девятьсот шестьдесят первого года в Руайомоне, под Парижем, на международной дискуссии марксистов. Рискую показаться несколько ригористичным, но думаю, что в формуле "цель — познание" автор упускает другую, не менее важную составляющую человеческого бытия: созидание! Познание плюс созидание — с этим я могу согласиться… Прощение уже есть забвение. Ты обвиняешь меня в субъективизме, в пристрастии. А как же иначе! Думаешь, Геродот беспристрастен в своей "Истории", если уж обращаться к классическим образцам? Помнишь, как он пытается завуалировать персофильскую позицию царей Македонии в греко-персидских войнах? А почему? Потому что симпатизировал Македонской династии! А почему симпатизировал? Возможно, потому, что не был чистокровным греком: отец его происходил из карийцев, аборигенов, смешавшихся с греками, основателями города Галикарнасе, а Галикарнасс, как тебе хорошо известно, входил в состав Персидской империи. — Андрей Леонидович энергично помахал потухшей трубкой перед носом отшатнувшегося старика и решительно заключил: — Нет, Глебушка, историк, ежели он хочет оставить не просто набор фактов, а осмысленное и прочувствованное описа-ние, которое волновало бы потомков, будило бы не только мысль, но и совесть, должен быть пристрастен! Особенно — когда речь идёт о глобальных преступлениях против человечества.

— Я за традиционный подход. Традиции — спасительный раздвижной мост через бездну времени, да простится мне столь примитивное сравнение, — чуть жеманно сказал старик, отвесив полупоклон.

— Традиции отмирают и становятся гирями на ногах общества, — отпарировал Андрей Леонидович, тоже отвешивая полупоклон.

Старик лишь молча развёл руками, как бы показывая приятелю, что коли так, то тут ничего не поделаешь. Развёл руками и Андрей Леонидович, подтверждая непреклонность своей позиции.

— Но в целом, — старик приложил руки к груди и повторил с искренним чувством, — в целом глава получилась весьма любопытная.