Кузьма Минин

Из сада выскочило несколько стрельцов, подхватили мужиков, поволокли в глубину двора, втолкнули в сарай с решетчатым окном и заперли на засов.

Когда подьячий снова вернулся в избу, Биркин шепнул ему:

– Вася, пойдем ко мне! Воевода уплыл спать. А у меня дело есть…

– Питие?

– Обрящешь и то.

– Разве уж пойти?

– Идем.

Дом, где поселился Биркин, стоял на Никольской улице, меж острожными насыпями. Принадлежал он хлебнику Елизарке, ушедшему под Москву с войском Репнина. Здесь-то и открыл свой стан Биркин. Сюда ходили к нему его «языки», жалобщики, целовальники, гулящие девки и всякие иные возмечтавшие поживиться около рязанского посла люди. А деньги у Биркина были, чьи и откуда – неизвестно.

Дорогой Биркин ворчал:

– Не ладится у меня дружба с Алябьевым… не пойму: за кого он?

Подьячий молчал.

– Какова мзда? Сытно ли?

– Казна с голоду не уморит, да и досыта не накормит. Живем! – оглянувшись кругом, сказал подьячий. – Дышим.

– Приношения есть?

– Служим правдою… – неуверенно произнес подьячий.

– Э-эх, Василий! Правдою служи – кость гложи! Бывает ли теперь так? Не верю. Земля любит навоз, лошадь – овес, а наш брат – принос. Известно.

– Прости, господи, нас, грешных! – вздохнул подьячий.

До самого дома рассуждал Биркин о службе, доказывая, что не велика доблесть – служить правдою. «Что за честь, когда нечего есть?» – гудел он в самое ухо подьячему Семенову и добился того, что тот совсем размяк, нарушил свое угрюмое молчание:

– А где взять? Похудал народ, оскудели дома на посаде. Взыскать не с чего.

– Деньги найдутся. О том не тужи. Дома поведаю, человек ты прямой, открытый, полюбился ты мне – не скрою. Тебя ли я не одарю!

– Подарки любят отдарки. А чем я тебя отдарю?

– Пустое! Что о том говорить? Сосчитаемся.

* * *

Алябьева жена, Матрена Федоровна, разбушевалась не на шутку. С утра у нее был подьячий Василий и негодовал на посадских и крепостных: одолели жалобами и просьбами, окаянные! И, как видится, подстрекатель – не кто иной, как Кузьма Минин. И будто бы он, Василий, пытал Воротынских челобитчиков; они повинились под плетью: посланы будто с жалобой на своего хозяина старостой Мининым; левашовские позавчера и сами, без понуждения, сказывали: их тоже надоумил идти к воеводе Минин.

– Этак они замучают твоего хозяина… Шляются изо дня в день… беда!

Матрене Федоровне только того и надо было.

– Ага, вот почему он бывает мало со мной!

Когда Алябьев появился дома, Матрена Федоровна стала ругать Минина.

– Не от честных трудов меха-то у его Татьяны бобровые и шаль-то персидская, – обиженно ворчала Матрена Федоровна. – Небось Кузьма не упустит. Краденые меха скупает. Не зря жалуются на него меховщики. Судить начал с пристрастием… Мздоимец! Пустили козла в огород!

– Кто те набрехал о том? – не выдержал наконец жениного ворчанья собиравшийся прилечь отдохнуть Алябьев.

– Допроси купца Охлопкова. Подьячий твой тоже знает.

Алябьев грустно покачал головою:

– Может ли быть? Ужели и Кузьма!..

Воевода так был взволнован, что и отдыхать не лег.

Долго просидел он за столом, опершись подбородком на руки.

* * *

Воевода приказал земскому старосте явиться в Съезжую избу.

Он был угрюм и едва ответил на поклон Кузьмы.

– Давно ли ты к нам приехал, а на тебя уж жалобы! Воевода рассказал ему все слышанное от Биркина и от жены.

Кузьма спокойно выслушал Алябьева, а когда тот кончил, сказал:

– Честный гражданин, быв обесчещен, не гневается; будучи хвалим – не превозносится. Дозволь и мне поступить так же.

– Но ты помешал посылке под Москву денег? Это похоже на измену.

– Что миром положено, так тому и быть. Ты – правитель, лучше меня то знаешь.

– А ты староста. Уговори их!

– Сход – не осиновый кол: его не сломишь. Уволь, воевода! Не в моих то силах.

– Гляди, Кузьма, не было бы худа. Тебя обвиняют в измене.

– В измене? – грустно улыбнулся Минин, поглаживая бороду. – Враги мои могут сократить одним днем мою жизнь, опозорить мое имя, но против народа не принудят меня пойти.

Алябьев слушал Минина с удивлением. Хотел он высказать очень многое, хотел припугнуть Минина, но вот теперь не находит слов, чтобы продолжить нарекания. В чем вина Кузьмы? Алябьев старался припомнить всё, что ставили ему в вину Биркин, Охлопков и подьячий Семенов. Увы, теперь это казалось мелким. Язык не ворочался повторять их нудные жалобы. Так мужествен, прост и самоуверен был стоявший перед ним земский староста. Больше всего боялся Алябьев вызвать на его лице насмешливую улыбку.

Рассеянно глядя в окно мимо Кузьмы, он тихо повторял:

– Ты можешь… Ты можешь… Надо бы уговорить. Но что же ты молчишь, Минич?

– Допрашивай… буду отвечать. Нам ли казать свой ум перед воеводами!

– Вот что, Кузьма Минич! Вместе с тобой ходили мы на воров и на панов, вместе страдали… А вот чую я, что ты от меня таишь многое, чую, что на посаде неспокойно… готовится смута, а ты знаешь и не доносишь.

Алябьев запустил пятерню в свои курчавые серебристые волосы, поморщился, точно от боли, и добавил, усмехнувшись:

– Сотоварищи по беде ведь мы с тобой! Забыл?!

Укоризненным взглядом уставился на Минина.

– Сотоварищ я тебе, Андрей Семенович, но не докащик!