Кузьма Минин

Из Кремля скакали с факелами в руках немецкие и польские латники. Отделившись один от другого, они с гиканьем и свистом рассыпались по улицам и переулкам, поджигая дома. Салтыков обошел свой дом, поднимаясь на носках и заглядывая в окна. Оттуда потянулись черные клубы дыма. Как бы прощаясь со своим родовым гнездом, он снял шапку, помолился. Огонь, подхваченный ветром, перебросился на соседнюю хижину. Оттуда выбежала худая женщина с ребенком на руках, за подол ее держались еще двое.

– Что делаешь?! – прижав ребенка к груди, закричала она.

Салтыков вскочил на коня и, не удостоив ее даже взглядом, помчался в Кремль.

После этого Гаврилка выскочил из-за ограды и побежал в Белый город. На Лубянке остановился, – его привел в недоумение шум, доносившийся со стороны Сретенских ворот. Вглядевшись, можно было отчетливо увидеть какой-то военный лагерь. Чей?! Гаврилка подкрался к шатрам поближе, наткнулся на бородатых бронников, в которых сразу узнал своих, русских, воинов. Кто-то схватил его за руку. Окликнуло сразу несколько голосов: «Откуда?» Перед ним стоял стройный, высокий, с небольшой черной бородкой, богато одетый воевода. На голове шелом-шишак с высоким навершьем, украшенным пышными перьями. В серебряных ножнах широкий меч.

– Что видел там?! – спросил воевода парня, лаская его своими черными печальными глазами.

– Чего видел? Губят нас проклятые!.. – со слезами в голосе ответил Гаврилка.

– Буянов! – крикнул воевода. – Расспроси!

Гаврилка насторожился: «Знакомое имя! Уж не Михаил ли Андреич? Так и есть: он самый!»

Буянов тоже сразу узнал смоленского парня. Он повел его к церкви, тут же у Сретенских ворот. Достал из саней, наполненных доспехами, кольчугу, железную шапку стрелецкую, сапоги и саблю. Приказал ему одеться. К Гаврилке подошли нижегородцы Мосеев и Пахомов. Обняли его. На них была броня, в руках копья.

Все четверо невольно подняли головы: по небу быстро неслись черные облака дыма.

Москва загоралась.

– Кто он, тот начальник? – спросил Гаврилка.

– Князь Пожарский… зарайский воевода. Пришли мы первые из ляпуновского ополчения… – с гордостью ответил Буянов.

Началась пальба. По высокой стене Белого города у Сретенской проезжей башни забегали люди. Буянов прислушался.

– Пищальник я и пушкарь… Меня бы на стену, – попросился Гаврилка.

– Обожди… Спрошу!.. – Буянов побежал к воеводе.

Тот верхом на коне отдавал распоряжения окружившим его стрелецким военачальникам. Стрелец, кивнув в сторону Гаврилки, крикнул что-то Пожарскому. Воевода указал саблей на стену около самой башни над воротами.

– На стену!.. Вон туда!.. – вернувшись, озабоченно произнес Буянов. – Конники!.. Тьма-тьмущая!.. Проворнее!..

На стене около пушки неумело суетились двое стрельцов. Гаврилка объяснил им, что послан воеводой, что он смоленский пушкарь. К Сретенским воротам густою массой двинулись конные немцы и поляки.

Гаврилка увидел со стены, как навстречу им из Белого города ровно и стройно пошли ратники Пожарского. Шли они грудью вперед, по десять человек в ряд, с копьями и самопалами наготове. Шли смело, быстрым шагом. Немецкие и польские всадники пустились вскачь, чтобы на лету сбить ополченцев.

Тут Гаврилка навел пушку, прицелился.

Ядро врезалось в толпу врагов. Пехота ополченцев неожиданно раздалась надвое, и скрытые за спинами пехотинцев пушки в упор обдали огнем польскую конницу. Ополченцы бросились врукопашную. Загудел набат колоколов Сретенского и Рождественского, что на Трубе, монастырей. Начался бой. Сам воевода примчался к месту сражения. Подняв высоко саблю, он появлялся в опасных местах, воодушевляя ополченцев. Гаврилке трудно было стрелять: свои и чужие смешались в общей свалке. Дрожа от нетерпения, он ждал удобной минуты, чтобы снова бить врага, но враги уже ускакали обратно, не выдержав рукопашного боя с пехотой Пожарского.

* * *