Кузьма Минин

– Эх-эх, парень! Митрий Михайлыч аж побледнеет, едва о подмосковных казаках ему говорить учнут… Проклятые, кричит, аспиды!.. Губители!.. Изменники!

– Мы-то изменники?! Чего же ради тогда на Дону всю семью голодную я оставил? Не ради ли Москвы! Жива ли моя баба, живы ли мои малые детки, не знаю я, а во сне почитай каждый день их вижу… А вы, злодеи, хотите к Москве идти и всех нас перебить… Креста нет на вашем князе!.. Сам он – губитель, изменник! Заруцкий наш батько, все открыл нам… все ваши злохищные замыслы!

– Тебя как звать-то?

– Обрезка…

– А тебя?

– Стенька… Степан… С стрельцом вашим Ошалдой мы под Москвой спознались… В ляпуновском войске.

– Знаю… Говорил он. Пришли-то вы не вовремя: у Кузьмы князь.

– Ничего. Подождем, когда вернется.

В тишине слышалось беспокойное, затрудненное дыхание казаков.

Сенька Жвалов спросил:

– А что дадите?

– Заруцкий тебя господином сделает. Землю и денег даст.

– Коли не врешь, останьтесь. А меня свяжите и суньте в чулан. Будто я ни при чем.

Так и сделали. Сенька Жвалов принес толстые мочальные жгуты. Казаки связали его и осторожно положили на солому в чулан. Сами, отворив ворота, приготовили кинжалы и спрятались в темных углах.

Гроза сменилась тишиной. Дождь перестал. Звенела капель. Пахло освеженною зеленью из сада. Далекие молнии становились все реже и реже.

Природа отдыхала после грозы.

Обрезка и Степан, затаив дыхание, поджидали в сенях Пожарского. Но на дворе быстро, по-весеннему, стало светать, близилось утро, а князь домой все не возвращался.

Становилось опасно сидеть в сенях. К Пожарскому обычно рано приходили военачальники, мог прийти и телохранитель его, стрелец Буянов. Сенька стал молить казаков, чтобы его развязали, а сами бы поскорее убрались подальше.

– Не надо мне и вашей земли, и денег… Пропади он пропадом, ваш Заруцкий! – заскулил Сенька.

Обрезка и Степан всполошились, испуганно выскочили из своих углов, развязали Сеньку, шлепнули его по затылку, и оба сломя голову бросились бежать прочь.

* * *

До самого рассвета на дому у Кузьмы шли переговоры с новгородским игуменом Геннадием да с князем Федором Оболенским и прибывшими вместе с ними новгородскими дворянами и посадскими.

На столе перед Пожарским лежала грамота новгородцев. Они писали о смерти шведского короля Карла IX и о согласии нового короля Густава Адольфа и вдовствующей королевы, его матери, отпустить на «Наугородское государство» королевича Карла-Филиппа. А еще и о том, чтобы нижегородцы «Литовского короля и сына его, Владислава, и Маринкина сына, и “ведомого псковского вора, раздиякона Матюшку (Сидорку)” на государство не хотели бы и конечного разоренья в Российском государстве тем не всчинали бы, а похотели бы на Российское государство государем, царем и великим князем всей Руси государского сына Карла-Филиппа Карловича, чтоб в Российском государстве были тишина и покой и крови крестьянской престатие (прекращение)» и чтобы нижегородцы стояли «с немецкими людьми заодно».

Пожарский сказал, что этого дела сам он решить не может, а доложит о грамоте Совету всей земли.

На другой же день созвали Совет. Усадили послов на высоких скамьях, покрытых дорогими коврами, в почетном углу под образами.

Дьяк Василий Юдин громко и торжественно, нараспев, прочитал грамоту новгородцев.

Ответом было всеобщее угрюмое молчание. Этого еще не хватало! Шведа на русский престол посадить!

Первым повел речь митрополит Кирилл. Он говорил долго и сердито о том, что церковный совет не может благословить на царствование человека хотя бы и королевской крови, но не принявшего греческого вероисповедания.

Грузный и бородатый, он рявкал, как зверь, выкрикивая басом свои слова. Слушать его было утомительно. Даже когда он закончил, у всех в ушах стоял какой-то неприятный гул.

После него к послам обратился Пожарский.

От лица Земского совета он спокойно, негромким голосом заявил, что русские не верят иностранным королям. Много слышали обещаний от польского короля; намерения его были благие, а что вышло?

– Мы, – сказал он, – хотим одного, чтобы кровопролитие перестало бы… Мы радеем о крестьянском покое. Вы просите послать в Свейское государство послов, но мы не будем отправлять своих послов туда. Опасаемся, что придется претерпеть и им то же, что претерпели московские послы в польском стане.

Пожарский напомнил о судьбе Василия Васильевича Голицына с товарищами.

После Пожарского со своего места поднялся Минин и, отвесив низкие поклоны сначала послам, потом всему собранию, степенно, с достоинством заявил: