Кутузов

Здесь следует сказать несколько слов о сложных взаимоотношениях между Кутузовым и московским главнокомандующим графом Ф. В. Ростопчиным, деятельность которого на посту генерал-губернатора города некоторым представляется в сильно идеализированном виде. Так, М. В. Горностаев полагает, что «в краткие сроки собрав максимальное по России количество ополченцев (около 25 тысяч)»⁵⁷, Ростопчин фактически выполнил свои обязательства перед армией. Светлейший же, будто бы безосновательно, считал, что земское войско должно быть многочисленнее, и требовал невозможного. Полководца якобы ввел в заблуждение Александр I, назвав Кутузову завышенную цифру в 80 тысяч человек. Но граф Ростопчин ранее сообщал князю Багратиону вообще о «100 тысячах молодцов». Конечно же Кутузов понимал, что необученные, не привыкшие к выстрелам ополченцы вряд ли спасут положение: более того, он отказался смешивать их с регулярными войсками, как предлагал князь Багратион, со стороны которого это была тоже вынужденная мера: ясно было, что ополченцы не смогут действовать самостоятельно, «толку не будет». Не исключено, что наделенный от природы богатым воображением, склонный к преувеличениям и театральному действу, граф Ростопчин ввел в заблуждение государя. По-видимому, он не предполагал, что боевые действия могут, в конце концов, докатиться до Москвы. Получив высокий и ответственный пост накануне Отечественной войны, граф Федор Васильевич был в восторге от собственной распорядительности, о чем свидетельствуют его письма, патриотические афишки и Записки о 1812 годе. Он добился от Александра I переименования из действительных тайных советников в генералы от инфантерии, но со старшинством с 1798 года (со дня пожалования его штатским чином действительного тайного советника, соответствующего по Табели о рангах чину полного генерала). Он сам «выговорил» себе звание главнокомандующего и эполеты с шифром (вензелем. — Л. И.) государя «для вящего уважения»⁵⁸. Эти знаки монаршего благоволения, доставшиеся по первому требованию, вскружили голову Ростопчину, отличавшемуся и до этого крайней взбалмошностью и эксцентричностью. Неспроста Екатерина II назвала его «сумасшедшим Федькой». И вдруг посреди этого упоения безграничной властью, когда он судил, рядил, казнил и миловал по своему усмотрению, от него потребовали не каких-нибудь аллегорических русских ратников из его патриотических листков, а вполне реальных людей, «временно вооруженных на защиту Отечества», число которых измерялось бы в конкретных цифрах. Более того, Кутузов настаивал на его личном присутствии в предстоящем сражении, что тоже не могло его не беспокоить. Граф Ростопчин в последний раз «видел войну» в чине поручика при взятии Очакова. Легко доставшийся ему чин генерала, естественно, не прибавил ему боевого опыта. Может быть, впервые он задумался о том, как легкомысленно поступил, «определившись» в военную службу: согласно «Учреждению о большой действующей армии» он теперь подчинялся главнокомандующему Кутузову, коль скоро тот оказался с войсками на территории вверенной Ростопчину Московской губернии. «Враждебная существенность» разрушила романтический патриотизм генерал-губернатора Москвы.

Светлейший сознавал также, что и ожидаемые новобранцы Лобанова-Ростовского и Клейнмихеля явятся действенным подспорьем армии только в совокупности с обстрелянными войсками. Кутузову важно было, чтобы новые формирования успели прибыть к нему до генеральной битвы, в которой основную массу сражавшихся составляли бы уже имеющие боевой опыт войска. Волнения по поводу времени прибытия резервов и ополчения обнаруживал и князь Багратион, прямолинейно вопрошая Ростопчина в одном из писем после оставления Смоленска: «Я не ведаю, на какой конец Лобанов собирает войска и Милорадович; пора их иметь близко к нам…» Принимая во внимание крайность ситуации и ограниченность сил обеих Западных армий, он предлагал в том же письме: «Мне кажется, иного способа уж нет, как не доходя два марша до Москвы, всем народом собраться и что войско успеет, с холодным оружием, пиками, саблями, что попало соединиться с нами и навалиться на них…» Ко времени размещения войск на бородинской позиции главнокомандующему стало ясно, что спасти Москву может только чудо. Об одном из них Кутузов вспомнил в той непростой ситуации. Его послание к Ростопчину от 22 августа написано собственноручно; сознавая необычность и секретность темы, Кутузов, по-видимому, не решился его продиктовать кому-либо другому. В письме говорилось: «Милостивый государь мой граф Федор Васильевич! Государь Император говорил мне об еростате (аэростате), который тайно готовится близ Москвы. Можно ли им будет воспользоваться, прошу мне сказать, и как его употребить удобнее»⁵⁹. Как мы видим, Светлейший сменил грустную тему резервов на более экзотическую. Результата, правда, он добился не большего.