Кустодиев

В обстановке всеобщей мобилизации не мешало все же запастись необходимым документом. Вернувшись из «Терема» в Петербург, Борис Михайлович без особых хлопот получил медицинское свидетельство, в коем говорилось, что академик живописи Борис Михайлович Кустодиев страдал опухолью спинного мозга, подвергся по этому поводу операции в Берлине (проф. Краузе), но до сих пор страдает задеваниями спинного мозга и потому «совершенно непригоден к военной службе» [296].

Теперь, не опасаясь нелепых придирок, можно было ехать в Москву.

В Москве по приглашению Лужских Борис Михайлович остановился в их доме в Сивцевом Вражке. «Лужские прямо меня закормили и вообще милы и любезны до чрезвычайности…» [297]— пишет Борис Михайлович жене.

Но через месяц плохие известия с фронтов мировой войны меняют тональность писем. Кустодиева угнетают и потопление в Финском заливе немецкой подводной лодкой русского крейсера «Паллада», и захват немецкими войсками Антверпена, и бомбардировки с немецких дирижаблей Парижа.

«Я с трудом занимаюсь теперь своим любимым делом — все время в голове мысли обо всем этом, и прямо чувствуешь себя каким-то полупомешанным…» [298](из письма жене от 1 октября).

Иногда оживлению духа способствует посещение театра. Особое впечатление произвел на Кустодиева спектакль «Горячее сердце» в театре Незлобина с декорациями, написанными по его эскизам. «Играли чудесно, — делится он своей радостью с женой, — я так смеялся, как давно со мной не было» [299].

Порадовало и известие о том, что А. Бенуа, увидев в Художественном театре эскизы декораций к «Пазухину», расхвалил эту работу членам попечительского совета Третьяковской галереи — коллекционеру А. Ланговому и И. Грабарю. Теперь они хотят посмотреть эскизы с целью приобретения для галереи. Но это намерение как раз настораживает Кустодиева. По его мнению, пока в Третьяковской галерее он представлен слабо — лишь «Ярмаркой» и графическим «Женским портретом». В то же время в Петербурге (точнее, Петрограде, как стали называть столицу с началом войны) у него в мастерской есть значительные, почти законченные картины «Крестный ход» и «Купчиха». А также портреты художников — членов «Мира искусства». Если именно эти вещи приобретут для галереи — тогда он будет представлен в ней достойно. И об этом он говорит при встрече Грабарю. Грабарь, сообщает Борис Михайлович жене, заинтересовался и собирается в декабре, по приезде в Петроград, посмотреть его новые работы.

Что же касается скульптуры, то приобретенный галереей бюст Ф. Сологуба, считает Кустодиев, неплохо представил в ней эту сторону его творчества. «Бюст Сологуба мы поставили наверху, очень хорошее место ему нашли, верхний свет, кругом Левитан, Серов, Малютин и Нестеров» (из письма жене от 28 октября) [300].

Постановка «Смерти Пазухина» затягивалась, но Кустодиев был здесь ни при чем. Написанные по его эскизам декорации одобрили и похвалили руководители театра Станиславский и Немирович-Данченко. Станиславский даже завел речь о «Лесе» Островского: не пора ли, мол, и над ним поработать? Но на недостаток работы Борис Михайлович не жаловался. Находясь в Москве, он уже начал набрасывать эскизы декораций к пьесе И. Д. Сургучева «Осенние скрипки» намеченной к постановке в Художественном театре в будущем году.

Уезжая в Москву, Борис Михайлович поручил жене немедленно сообщить ему, если будут какие-либо новости о застрявших в Швейцарии Нотгафтах. И вот долгожданная телеграмма — они вернулись! Он немедленно шлет послание в Петроград: «Милые, дорогие друзья! Если б вы знали, как я рад вчерашней телеграмме о вашем приезде — наконец— то!!! Петроград был пустым без вас, не было милых в нем сердцу» [301]

Пока Кустодиев наблюдал в театре репетиции «Смерти Пазухина», игра и внешность одной из актрис, Ф. В. Шевченко, исполнявшей роль Фурначевой, навели его на мысль о новой большой картине, изображающей женщину излюбленного им с некоторых пор «купеческого» типа в спальне, в обнаженном виде. Актрису (вероятно, не без помощи Лужского) удалось уговорить позировать.

В Москве был сделан лишь карандашный эскиз женской фигуры, а саму картину, которую Кустодиев назвал «Красавица», он писал по возвращении домой, в Петрограде. На изображенный в ней типаж, безусловно, повлиял созданный Салтыковым-Щедриным образ бездумной, необычайно ленивой и вечно скучающей дочери купца-старообрядца, супруги статского советника Настасьи Ивановны Фурначевой, «дамы очень полной», как представил ее драматург, тридцати лет. У нее что ни реплика — так сущий перл. Вот она рассуждает по поводу приближающейся кометы и возможных бедах: «Да уж хоть бы комета, что ли — скука какая!» А не будет кометы — хоть пропадай: «У окна поглядеть сядешь — кроме своей же трезорки, живого человека не увидишь… Хоть бы полк, что ли, к нам поставили! А то только и поразвлечешься маленько, как поешь».

Право, в сравнении с Фурначевой, как описал ее Салтыков-Щедрин, кустодиевская «Красавица» выглядит симпатичнее, есть даже проблеск мысли в ее мечтательных глазах.