Курьер из Гамбурга

Но ведь все это реально, почему нет? Голос у нее чистый, но слабый, в опере ей делать нечего, но ужо в трагедии она себя покажет! На театре среди публики слышала, что в столице есть уже клубы или курсы, где учат сольфеджи, а также декламации и мимике.

А в иные ночи она плотно зашторивала окна, надевала женское платье и становилась перед зеркалом. Вот она камеристка Лизетта – фигура ее становилась живой, увертливой, ножку эдак в бок! Получается же, право слово! Пытаясь изобразить Медею, она произносила неистовые фразы, сотрясала воздух адским смехом, и тут же в испуге зажимала ладонью рот. Вдруг Озеров за стеной еще не спит. Что он подумает, услышав ее вопли. Зеркало было не только собеседником, оно было окном в дивный мир театра.

Письма от Вареньки прекратились на время. В последней записке она сообщила, письмо своему опекуну давно написала, а теперь ждет ответа, и что увидеться в ближайшее время нет никакой возможности. Государыня решила, что не плохо бы старшим классам пообщаться с природой, поэтому их вывезли за город в специально снятый для летних занятий дом. В Петербург они должны были вернуться где-то в конце лета.

Долгожданная весточка от Вари пришла, как и было обещано, в середине августа, и совершенно потрясла Глафиру, более того, уничтожила ее в буквальном смысле слова. Оглушительная весть была упакована в куверт из розовой бумаги и включала в себя ответ опекуна и записку от Вари, полную междометий и знаков восклицания, между которыми прятался невысказанный вопрос – что все это значит, а?

Письмо от старика Бакунина было полно сочувствия. Главное известие предваряло вступление, в котором опекун деликатно писал о тщете наших надежд и желаний. «Жизнь есть сосуд скорби, а потому смертный всегда должен быть готов, что Господь призовет его к своему порогу. Крепись, моя милая девочка. Господь дает нам крест, дает и силу. Ты должна мужественно перенести скорбное известие».

Какое извести-то? Хорошо тебе, старый петух, размышлять на эту тему, но зачем девице в шестнадцать лет напоминать о смертном часе? – негодовала Глафира, разбирая незнакомый почерк. Потом глаза ее округлились. Она наконец добралась до главного.

Скорбное известие было таковым: старшая сестра ее Глафира Турлина почила в бозе в начале июня сего года. И умерла она смертью насильственной, наложив на себя руки. «Глафира ушла из жизни добровольно…» Т-а-а-к… От возмущения Глафира начала икать. «На похоронах усопшей присутствовал опекун умершей, он и подтвердил ее личность. Сейчас господин Веселовский Ипполит Иванович пребывает в Италии. По возвращении в отечество, если вы захотите, он встретиться с вами, милое мое дитя, и расскажет подробности этой скорбной истории. Похоронена Глафира Турлина в приходе Воскресенской церкви за церковной оградой. Уведомила меня о сим печальном событии воспитательница сестры вашей и владелица усадьбы Вешенки Марья Викторовна Рюмкина».

Значит, у меня уже есть собственная могила. А кто же тогда я? Может, и душа моя переселилась в тело Альберта Шлоса? И теперь мне всегда придется жить в мужском обличье? А как же наследство?

Глафира выпила воды, отерла вдруг вспотевшую шею и лицо и расплакалась.

7

Надо ли объяснять, что счастливая и беззаботная жизнь кончилась в один миг. Вначале она хотела тут же бежать к Февронии, чтобы поплакать на ее пышной груди и попросить совета, но в дверях она сообразила, что полуодета. Не гоже бежать через двор в домашних ботах. Времени на переодевание хватило как раз на то, чтобы в голове, как фонарь, возвещающий об опасности, вспыхнула здравая мысль. А вдруг Феврония не поверит! То есть как раз поверит, что Глафира Турлина умерла, а девица, поселившаяся в ее доме под именем немца Шлоса, просто самозванка, которая ведет свою игру. Правда, в качестве доказательства можно предъявить Вареньку, она-то признала в ней сестру. Но тут Феврония как раз может и усомниться, скажет, де, вы не виделись десять лет, Варя может принять желаемое за действительность и признать сестрой любую, кого не подсунь.

Из состояния срыва, мучительных раздумий, словом, отчаяния, Глафиру вывел явившийся вдруг утром Озеров. Это было не в его обычае, если он и захаживал, то вечером, осматривал комнату голодными глазами – угостят ли на этот раз кулебякой или сразу выпроводят за порог, сославшись на занятость? Закусит, почмокает мокрыми губами и начнет звать в какие-то компании, как понимала Глафира, на масонские обеды, «где хорошо кормят и собеседники приятные». Каждый раз он отчитывался перед Глафирой, сообщая, сколько именно денег опустил в суму собирателя милостыни:

– Деньги небольшие, но ведь каждый раз надо подавать. Но зато потом удивительная легкость в душе, поскольку сребролюбие угнетает, а щедрость и сострадание к ближнему, наоборот, расширяют вены, увеличивает ток крови в голове, и жизнь видится в благоприятном свете.