Куприн

Оказалось, что утром в Гатчине были повешены портной Хиндов и какой-то оставшийся дезертир из красных. Они взломали магазин старого часовщика-еврея и ограбили его. Грабителей схватили, и публика отдала их в руки солдат. Обоих повесили на одной берёзе и прибили белый листок с надписью: «За грабёж населения».

Было ещё двое убитых. Один — не известный никому человек, должно быть, яростный коммунист. Он взобрался на дерево и стал оттуда стрелять в каждого солдата, который показывался в поле его зрения. Его окружили. Он выпустил целую ленту из маузера и после этого был застрелен. Запутался в ветвях, и труп его повис на них. Так его и оставили висеть.

А другой... Да, другой был несчастный Яша Файнштейн. Он выполнил своё обещание — влез на воз с капустой, очень долго и яростно проклинал Бога, всех царей, буржуев и капиталистов, всю контрреволюционную сволочь и её вождей...

Яшу многие знали в Гатчине. Кто-то попробовал его уговорить, успокоить. Куда там! Он был в припадке бешенства. Солдаты схватили его, отвезли в Приоратский парк и там расстреляли.

У него была мать. Ей слишком поздно сказали о Яшиной иеремиаде. Возможно, если бы она поспела вовремя, ей бы удалось спасти сына. Она могла бы рассказать, что Яша год назад сидел в психиатрической лечебнице доктора Кащенко.

Ах, Яша! Куприну было остро жалко его. Он ничего не знал о Яшиной душевной болезни.

«Да и первый коммунист,— думал Александр Иванович,— не был ли больным?..»

9

Не успел Куприн раздеться, как к его дому подъехали двое всадников — офицер и солдат. Он отворил ворота. Всадники спешились. Офицер подошёл к нему, смеясь:

   — Не узнаете?..

   — Простите... Что-то знакомое, но...

   — Поручик Ржевский.

   — Батюшки! Вот волшебное изменение! Войдите, войдите, пожалуйста...

И мудрено было его узнать. Куприн виделся с ним в последний раз осенью семнадцатого года. Тогда Ржевский, окончив Михайловское инженерное училище, держал экзамен в Артиллерийскую академию и каждый праздник наезжал из Петрограда в Гатчину к своим стареньким родственникам, у которых Александр Иванович часто играл по вечерам в винт.

С Ржевским у Куприна было мало общего, да, признаться, он ему и не очень нравился. Был и недурен собой, и молод, и вежлив, но как-то чересчур застегнут — в одежде и в душе; знал наперёд, что скажет и что сделает, не пил, не курил, не играл в карты, не смеялся, не танцевал, но любил сладкое. Даже честолюбия в нём не было заметно. Был только холоден и сух, порядочен и бесцветен. «Такие люди,— говорил себе Куприн,— может быть, и ценны, но у меня не лежит к ним сердце».

Теперь это был совсем другой человек. Во-первых, Ржевский потерял в походе пенсне с очень сильными стёклами. Остались два красных рубца на переносице; а поневоле чуть косившие и щурившиеся серые глаза сияли добротой, доверием и лучистой энергией. Он решительно похорошел. Во-вторых, сапоги Ржевского были месяц не чищены, фуражка скомкана, гимнастёрка смята, и на ней недоставало нескольких пуговиц. В-третьих, движения его стали свободны и широки. Кроме того, он совсем утратил натянутую сдержанность. Куда девался прежний «тоняга»?

Александр Иванович предложил ему поесть чего Бог послал. Он охотно, без заминки, согласился и сказал:

   — Хорошо бы папироску, если есть.

   — Махорка.

   — О, всё равно. Курил берёзовый веник и мох! Махорка — блаженство!

   — Тогда пойдёмте в столовую. А вашего денщика мы устроим...— Тут Куприн осёкся.

Ржевский нагнулся к нему и застенчиво, вполголоса произнёс:

   — У нас нет почтенного института денщиков и вестовых. Это мой разведчик — Суворов.

Александр Иванович покраснел. Но огромный рыжий Суворов отозвался добродушно:

   — О нас не беспокойтесь. Мы посидим на куфне...

Но Куприн всё-таки поручил разведчика Суворова вниманию степенной Матрёны Павловны и повёл Ржевского в столовую. Суворову же Александр Иванович сказал, что если нужно сена, то оно на сеновале, над флигелем:

   — Немного, но для двух лошадей хватит.

   — Вот это ладно,— сказал одобрительно разведчик.— Кони, признаться, вовсе голодные...

Обед у Куприных был не Бог знает какой пышный: похлёбка из столетней сушёной воблы с пшеном да картофель, жаренный на Сезанном масле (сам Александр Иванович не знал, что это за штука «сезанное масло», оно, как и касторовое, не давало никакого дурного привкуса или запаха и даже было предпочтительнее, ибо касторовое, даже в жареном виде, сохраняло свои разрывные свойства). Но у Ржевского был чудесный аппетит и, выпив рюмку круто разбавленного спирта, он с душой воскликнул, разделяя слоги:

   — Вос-хи-ти-тель-но!

Куприну хотелось его расцеловать в эту минуту — такой он стал душечка. «Только буря войны,— подумалось ему,— своим страшным дыханием так выпрямляет и делает внутренне красивым незаурядного человека. Ничтожных она топчет ещё ниже — до грязи».

   — А разведчику Суворову послать? — осведомился Александр Иванович.

   — Он, конечно, может обойтись и без,— сказал Ржевский.— Однако, не скрою, был бы польщён и обрадован.

За обедом Ржевский рассказывал о последних эпизодах наступления на Гатчину.