— Зачмъ же я тебя выдавать буду, ежели ты мн доброе дло сдлаешь? Жаль, голубчикъ, Латухина-то очень: весьма сильно влюбленъ онъ въ Надежду, и доведись дло до того что не отдастъ ему баринъ Надежду, такъ и до грха не долго, руки на себя человкъ наложитъ; любовь-то, Порфиша, зла, сказываютъ.
— Зла, Ефимъ Михайловичъ.
— Ага, по себ знаешь? Вотъ и молчи, помогай мн, а я твое счастье улажу. Въ тотъ день, когда я вольную Надежды въ карманъ положу, Лиза твоя въ Лаврикахъ будетъ.
— Не обманите?
— Эвона что сказалъ! Ты вдь во всякое время барину про мой обманъ сказать можешь, а мн, голубчикъ, мсто здшнее терять не сладко.
Шушеринъ хлопнулъ Порфирія по плечу, понюхалъ табаку и отправился по своимъ дламъ.
II.
Въ Садовникахъ, неподалеку отъ берега Москвы-рки, стоялъ красивый, лтъ пять тому назадъ построенный домъ купца Ивана Анемподистовича Латухина, торгующаго въ Гостинномъ двор краснымъ и панскимъ товаромъ. Домъ семью окнами глядлъ на широкую улицу, имлъ мезонинъ съ итальянскимъ окномъ; крытая тесомъ крыша его, — желзомъ тогда крыли еще мало, — была выкрашена красною краской, а самый домъ былъ окрашенъ въ ярко-желтую, съ блыми отводами вокругъ оконъ и по карнизу. Отъ дома по об его стороны шелъ высокій тесовый заборъ съ массивными воротами, запертыми на замокъ. И заборъ, и ворота съ рзными верхами, коньками и навсами были выкрашены во ту же желтую краску. Длинная скамья, занесенная теперь снгомъ, стояла у воротъ для лтнихъ вечернихъ бесдъ съ сосдями и близкими людьми. Изъ-за забора смотрли на улицу тнистыя лтомъ березы, липы, рябины и тополи, посеребренные теперь инеемъ, печальные и задумчивые. Только что выстроилъ Анемподистъ[1] Калистратовичъ Латухинъ этотъ домъ, только что перешелъ въ него и справилъ новоселье, какъ вскор и умеръ, оставивъ домъ двадцатипятилтнему, не женатому еще сыну Ивану и старух жен. Иванъ Анемподистовичъ наслдовалъ и все состояніе отца, довольно крупное, заключающееся въ капитал, двухъ лавкахъ, въ подгородной земл съ огородами, и въ этомъ новомъ, очень хорошемъ по тогдашнему купеческомъ дом, не говоря уже о „заведеніи“, въ вид множества серебра, мдной посуды, одежи, въ вид „Божьяго благословенія“ — иконъ въ дорогихъ окладахъ. Умирая, старикъ былъ покоенъ за сына, человка умнаго, торговаго, непьющаго и почтительнаго къ старух матери. Одно лишь безпокоило немного старика, — нежеланіе сына жениться.
— Успю, батюшка, — отвчалъ сынъ на просьбы отца „вступить въ законъ“. — Время не ушло.
— Избалуешься, Иванъ, вотъ чего я боюсь, — говорилъ на это отецъ. — Человку едину быти не подобаетъ.
— Я и не закаиваюсь, батюшка, жениться, а только подождать хочу, ну, а на счетъ баловства вы не извольте безпокоиться; кажись, я на такого не похожъ.
Отецъ особенно не настаивалъ, да такъ и умеръ, не дождавшись женитьбы сына. Годъ посл смерти отца надо было выждать, потомъ невсты подходящей какъ-то не было и Иванъ Анемподистовичъ остался холостымъ до двадцати пяти лтъ, что въ тогдашнемъ купеческомъ быту было рдкостью.
Годъ тому назадъ онъ совсмъ было ршилъ „принять законъ“ и старушка мать засылала уже сваху въ одно семейство, гд была подходящая невста, какъ вдругъ Иванъ Анемподистовичъ уперся и объявилъ, что жениться пока не желаетъ. Причиной такого измненія ршенія была любовь.
Какъ-то по весн сидлъ Иванъ Анемподистовичъ въ своей лавк и почитывалъ отъ нечего длать академическій календарь, — время было глухое, дворянство все разъхалось по вотчинамъ, а купечество отпировало свадьбы и готовилось понемногу въ Макарьевскую ярмарку. Старикъ-прикащикъ дремалъ въ глубин лавки за кипами товара, а мальчикъ-подростокъ, больше по привычк, чмъ по необходимости, „зазывалъ“, стоя у лавки, рдкихъ прохожихъ, выкликивая звонкимъ голосомъ товары и ихъ достоинства.
— Драдедамъ[2] у васъ есть? — прозвенлъ серебрянымъ колокольчикомъ свжій, молодой женскій голосъ у лавки.
— Есть-съ, мадамъ, есть-съ, пожалуйте въ лавку-съ, первый сортъ отпустимъ, у насъ покупали.
Иванъ Анемподистовичъ замтилъ пальцемъ читаемое мсто и поднялъ голову. Передъ нимъ стояла двушка лтъ девятнадцти въ розовомъ холстинковомъ плать, въ сромъ бурнусик[3] и съ блымъ шелковымъ платочкомъ на голов, изъ подъ котораго такъ и рвались, такъ и бжали черные, какъ смоль, вьющіеся и мягкіе, какъ шелкъ, волосы. Смуглое личико двушки было нжно, какъ персикъ, яркій румянецъ горлъ на щекахъ, изъ подъ длинныхъ черныхъ рсницъ смотрли глаза черные, ласковые, мягкіе, какъ бархатъ; румяныя губки чуть-чуть улыбались.
— Есть у васъ драдедамъ? — спросила двушка у Латухина, подходя къ прилавку.